«Когда мы вышли с Азовстали, „днровцы“ сказали, что восемь лет нас ждали». Боец Азова Храбрый — про бои в Мариуполе, плен и обмен
Почти год боец мариупольского гарнизона Святослав Сирый (псевдо — Храбрый) провел в плену, его освободили 6 мая 2023 года. Он встретил полномасштабное вторжение артиллеристом, затем перешел в пехоту, был ранен. Вместе с другими защитниками города находился в бункерах Азовстали, пока не было принято решение о выходе.
Условия содержания в плену он называет нечеловеческими: целый день приходилось стоять, разговаривать запрещалось, еду и воду давали время от времени. На допросах враги пытались сломать азовцев, как морально, так и физически, вспоминает Святослав.
Журналисты NV Елена Жилун и Николай Дюкарев пообщались с Храбрым, который сейчас проходит реабилитацию и готовится вернуться на службу.
Далее — прямая речь.
О 24.02.22
Я находился на нашей базе возле Мариуполя. Конечно, день начался так, как и для всех — с боевой тревоги. Но мы понимали, что как минимум будет обострение на восточных рубежах. Были готовы к первым действиям для обороны.
На тот момент мы уже были собраны. Буквально с самого утра уже находились в городе, на окраине. Там временно расквартировались и ожидали дальнейших указаний, потому что для всех было шоком то, что на нас двигалось. Не было понятно на тот момент, с какой стороны будет враг идти. Он подступал со всех сторон, а где он в первую очередь будет наносить удар?
Мы катались по городу, выбирали разные позиции, осматривали. Так прошел, по сути, первый день — в постоянных разъездах и остановках на направлениях, где были возможны прорывы.
Про оборону Мариуполя
Я только последний месяц находился на Азовстали, в медицинском бункере. А до того были сначала позиции на правом берегу Мариуполя, а потом — на левом берегу. По сути, там был вплоть до ранения и до того момента, пока все не зашли на Азовсталь.
Сначала была возможность работать с гаубицей. Когда гаубицу разбомбили, то к нам в бункер пришли и говорят: надо шесть добровольцев в пехоту. Мы такие: ну мы, а что еще делать? По сути, я со своей группой были первыми добровольцами из артиллерии, которые пошли в пехоту. Это произошло еще 16 марта.
О ранении
Мы удерживали позиции на левом берегу Мариуполя, на окраинах, возле свалки. И уже за несколько дней перед тем, как все зашли на Азовсталь, нас начали очень активно прорывать с постоянной артподготовкой, с постоянными боями днем.
К моим ребятам, которые находились на наблюдательном пункте, зашел в помещение противник. Они попросили огневой поддержки, чтобы мы пришли и зачистили это помещение. Я с группой вышел для того, чтобы им помочь отбить врага или по крайней мере их оттуда безопасно вывести. И именно во время этого маршрута, а дорога к ним была нелегкая и достаточно длинная по меркам переднего края, начался артобстрел из 82-мм миномета. Я и товарищ были ранены.
Это было осколочное ранение двух ног и немного поясницы, руки. Мелкие осколки. Но иногда мелкий осколок может наделать больше беды, чем большой. У меня так и случилось. Не очень большой осколок, но он перебил артерию, было артериальное кровотечение на ноге. Если бы я себе качественно и вовремя не наложил турникет, то могло бы закончиться все очень быстро.
Плохо было то, что тогда средства связи уже были очень ограничены, их было очень мало. Повезло, что мы сориентировались, смогли отползти в легкое укрытие, смогли оказать себе первую медицинскую помощь. Я наложил турникет себе. Потом увидел, что товарищ турникет не докручивает, потому что уже начинает терять сознание. Помог докрутить ему. Спросил, как он, может ли как-то передвигаться, потому что с этого места нужно отходить, потому что точно будет продолжение.
Я смог отползти к ближайшей позиции, к ребятам, где как раз был бой. Тогда мы смогли уже сообщить о произошедшем инциденте, чтобы начать процесс эвакуации. Но на этой позиции еще было полтора часа боя. Потом мы еле-еле отошли с этой позиции к ближайшему укрытию. Уже оттуда меня сначала на КСП эвакуировали, а потом уже в медицинский госпиталь, на «Железяку» на Азовстали.
О бункере на заводе
Самые жесткие прилеты были в конце апреля — начале мая. У нас тогда было много жертв. Нас полностью завалило, то есть не было выхода на землю. Нас несколько часов откапывали ребята извне, чтобы хотя бы был маленький просвет, чтобы можно было заносить раненых, приносить провизию и кому-то выходить. И это один, наверное, из самых тяжелых моментов из всех, что были.
Не так страшно за себя, как за то, что в бункере на тот момент находилось около 400 человек. Сам бункер не был большой. Он не был рассчитан даже на половину количества, которое там находилось. Хуже всего то, что большинство ребят там было тяжелораненых и лежачих. То есть, если бы не дай Бог, ФАБ один или второй упал за несколько метров вправо-влево, то это могло закончиться очень печально и фатально.
О письмах родным
Самое тяжелое, что было — это, конечно, терять друзей. Это самое тяжелое. Также трудно прощаться с родными. Прощался не раз, потому что было какое-то такое внутреннее ощущение, что оно может все закончиться здесь. И, скорее всего, так и будет. То, что мы выжили — это, конечно, чудо.
Общаться было трудно, потому что практически с первых дней марта пропала связь. В основном она была только в бункерах уже, когда позже туда доставили оборудование. На позициях связи почти не было. Я писал или другу на телефоне, который потом шел и отправлял, или писал записочку на бумаге и передавал, а потом уже в каком-то бункере кто-то их набирал. С 1 марта удалось созвониться, коротко, на минуту-две, наверное, раза два с женой. Чуть больше было отправлено сообщений. Раз в неделю, может, и реже. И так немного, что жив-здоров, все в порядке, вы живы-здоровы? Они: да.
Было три таких момента, середина марта, начало апреля и уже конец апреля, что писал прощальные сообщения, такие большие. Недавно как раз перечитывал, набрался смелости. Вроде помню, о чем писал, но надо было себя перебороть, чтобы еще раз перечитать. Потому что каждый раз вспоминаешь атмосферу, при которой писал эти сообщения — она такая едкая. В общем писал о том, что, что бы ни случилось, всем нужно не останавливаться и продолжать жить дальше. Если у меня все закончится, это не значит, что должно что-то закончиться у всех. Обязательно продолжать бороться, побеждать, мстить и помнить. И о том, что очень жаль, что много чего хорошего не сказано, недоделано, и, возможно, такой возможности больше не будет. К счастью, возможность реализовалась. И все, что не сказано и не сделано было тогда, сейчас наверстываем.
О пленении и пытках
Когда мы по этому печально известному мосту выходили [с Азовстали], где садились в автобусы и отправлялись в Еленовку, там стояли воины так называемой армии «ДНР». Они сказали, что мы вас ждали восемь лет. Соответственно, поскольку они нас ждали восемь лет, так они и к нам относились. Потому что именно Азов является самым большим идеологическим врагом всей их машины. И все добровольческие батальоны, то есть Азов, Айдар, Донбасс, Правый сектор. Всех ребят из этих подразделений, которых брали в плен, решали катать в наихудших условиях.
По подвалам морить, допрашивать для того, чтобы мы, когда вернемся, не то, чтобы не смогли вернуться на службу, будучи мотивированными и хорошими профессионалами, а чтобы мы не могли нормально жить. Там хотели сломать как физическое здоровье, так и морально-психологическое состояние. Применялось все то, о чем можно было когда-то читать в книжках о допросах НКВД и репрессивной работе красной системы.
В детали вдаваться не будем, но, скажем так, выжить возможно. Не было каких-то критических моментов, по крайней мере из того, что я видел или рядом со мной, чтобы кому-то что-то специально ломали или отрезали. Такого не было. Но они знают, как делать так, чтобы было больно и травматично. Начиная от ограничения в еде, в воде, доступа к медикаментам, самого режима содержания, заканчивая постоянными попытками дезинформации, рассказами, что Украины уже нет, Украина распалась, западную Украину забрала Польша, мы уже почти в Киеве. Вас никто не ждет, за вас никто не борется. Вы там проиграете. Всем, у кого родственники в прифронтовых областях — Запорожская, Днепропетровская, Херсонская и другие — вообще очень не повезло, потому что там в живых почти никто не остался. Конечно, ты полностью отрезан от информации, но все-таки у нас есть критическое мышление. И мы эти вещи разделяли, понимали, где нас хотят переломить и сделать так, чтобы мы упали духом.
О выживании
День даже не за месяц или не за два, а действительно проходит как за год. Ты просыпаешься в 06:00, тебя поднимают, и ты стоишь весь день до отбоя, до 22:00. У тебя не может быть никаких личных вещей. Даже не всегда можно было разговаривать, разве что шепотом. О каких-то там упражнениях, какой-то работе минимальной, каких-то шашках или шахматах вообще речь не может идти.
Ты каждый день просыпаешься с тем, что в любой момент кому-то может что-то «выстрелить» — и начнется одна из их силовых акций, которые носили регулярный характер. И ты встаешь с мыслью о том, пройдет сегодняшний день тихо или не пройдет? Это ощущение еще больше влияет на то, как время идет. Дадут тебе еды хотя бы так же, как вчера, или дадут меньше, или вообще не дадут? Будет сегодня вода или не будет сегодня воды? Вот эти вещи просто день растягивают в год.
Конечно, очень много думали о том, какая динамика на фронте, как мы там, отбиваем или не отбиваем наши территории, что так или иначе надо победить, что там с родными. Ну и ненависть. Та ненависть, которую они же своими действиями в нас воспитывали. Они думали, что этими методами они нас ломают, и никто больше ничего хотеть не будет, но оно, наоборот, тебя закаляет. И ты с огромным багажом опыта выходишь отсюда, немного восстанавливаешься — и можешь делать смерть врагам такую, что ого-го-го. И об этом тоже думали.
Все-таки иногда какие-то слухи проскакивали. Например, мы, конечно, позже, но узнали, что освободили Херсон. Знали, что освободили Харьковскую область. И мы сидим и думаем: вот мы здесь ничего не делаем, бесполезные вообще. Что же чувствуют те ребята, которые освободили Херсон, освободили Харьковщину? Какие это ощущения? То есть ты их ищешь, стремишься к ним. И тебя гложет то, что ты сидишь без дела и вообще не можешь ни на что влиять. Имеется в виду, не знаешь, что будет завтра, и от тебя абсолютно ничего не зависит.
Об обмене
Я думал, что нас просто перевозят, потому что нас постоянно пугали, что, кто будет особенно плохо себя вести, того перевезут в Таганрог. И я почему-то думал, что нас везут в Таганрог. Нас действительно везли в том направлении, но перед самым Таганрогом мы свернули на аэродром. Когда увидели авиационные плиты, то очень удивились. И, в принципе, только тогда уже немножко поняли, к чему оно все идет. Потом, когда сели в самолет, очень долго летели. Я думаю: блин, ну, может, Турция? Выходим из самолета, а там так холодно. Думаю: нет, точно не Турция. Говорю: главное, чтобы не Сибирь.
О доме
Часто спрашивают в частных разговорах, что первое сделал, что больше всего понравилось, или чего больше всего хотел. Ты настолько удивлен: все в кучу, ты в прострации. Тебя просто водят за руки, все дают — здесь есть, здесь фотографироваться, здесь курить, здесь пить, здесь звонить, здесь ехать. Я настолько был растерян. Было одно-единственное ощущение: кажется, я дома, и это круто. Все в очень ярких тонах. Такое впечатление, будто ты между прошлой и настоящей жизнью прожил еще одну целую жизнь, там побывав. А здесь оно все такое яркое, все такое классное, домашнее, доброе. Где бы ты ни был, где очень классно, но дома лучше всего.
Хотел поехать в горы. Первое, что хотелось сделать, потому что оно и снилось, и хотелось, и планировалось. Потому что горы — они такие темные, загадочные, дикие. Это всегда испытание. Там быстрее всего ресурс восстанавливается, по крайней мере у меня. Поэтому мы с женой сразу и поехали. И действительно, оно меня даже на ноги поставило в моральном плане, и придало немного силы.
Сейчас у меня будет реабилитация еще. И после реабилитации я возвращаюсь к выполнению своих служебных обязанностей, в родное подразделение — в Азов, в артиллерию. Буду продолжать свое дело уже с новым опытом, с вдохновением. И наверстывать то, что не успел за этот год.
