С 30-летним сержантом Арсением Федосюком, снайпером бригады Азов, NV встретился в центре Киева. Одетый в джинсы и темно-синюю футболку, он выглядел обычным гражданским обитателем столицы. Но для Федосюка подобное состояние — временное: сейчас он завершает долгую реабилитацию после российского плена, из которого его освободили восемь месяцев назад.

Снайпер Азова признает, что уже не может дождаться того момента, когда сможет вернуться на службу, — после плена и пыток он готов продолжать воевать с россиянами до последнего.

«Ты воспринимаешь плен, как личное оскорбление, за которое надо ответить [россиянам]», — объясняет Федосюк.

«Дать ответ» он должен еще и потому, что многие его побратимы до сих пор находятся в руках врага.

Федосюк — историк по образованию, пошел добровольцем на войну еще в 2014 году, сразу после Майдана. Через два года присоединился к полку Азов, где получил звание сержанта, стал снайпером в разведывательной группе. В этом статусе Федосюк служил в Мариуполе, — там и встретил начало полномасштабного вторжения.

Во время боев за город он получил легкое ранение, после которого почти сразу вернулся в строй. Лишь в середине мая, по приказу высшего руководства государства, Федосюк вместе с другими украинскими защитниками прекратил борьбу и вышел из окруженной Азовстали.

Россияне доставили снайпера в бывшую исправительную колонию в Еленовке Донецкой области, — ту самую, в которой оккупанты совершили настоящий теракт, убив более 50 пленных азовцев.

Федосюк, к своему счастью, избежал смерти. Но после четырех месяцев плена враги перевели его в колонию строгого режима в российском городе Таганрог, к востоку от Мариуполя, где азовца подвергали пыткам.

31 декабря 2022 года Федосюку снова улыбнулась судьба, — его выменяли из плена.

Теперь он откровенно поговорил с NV о битве за Мариуполь, реалиях российского плена и украинском контрнаступлении.

— Когда стало понятно, что борьба в Мариуполе будет в окружении и длительной?

— Это все поняли в начале марта, как только появилось окружение. Окончательно я понял, что оборона Мариуполя рано или поздно коллапсирует, в конце марта 2022 года. У противника было полное тактическое преимущество, а также превосходство в количестве сил и средств, которыми он штурмовал город.

На начало полномасштабной войны полк [сейчас — бригада] Азов был укомплектован бронетехникой на 30%. С другими средствами ситуация была не лучше. У нас не было ни одного образца западного вооружения. Исключение — минимальное количество NLAWов [британских переносных противотанковых комплексов], которые нам поступили в первые дни полномасштабного вторжения.

Начиная со 2 марта все основные автодороги к Мариуполю были перекрыты российскими войсками, поэтому невозможно было доставлять в город пополнение личного состава, запасы боекомплекта и эвакуировать людей. Было понятно, что сам по себе Мариупольский гарнизон эту битву не сможет выиграть.

Уже в середине апреля ситуация была такова, что ближайшие украинские позиции находились на расстоянии 100 км от Мариуполя. До города уже не доставала украинская дальнобойная артиллерия, врагу даже невозможно было нанести огневое поражение. О военной деблокаде я вообще молчу, — это было абсолютно невозможно в то время.

— Но ведь Азов набирал бойцов для деблокады.

— Людей набирали. Часть из них прилетела в Мариуполь на вертолетах, — было несколько подобных операций для доставки в город пополнения личного состава, самых необходимых боеприпасов и эвакуации раненых. Но всем было понятно, что военная деблокада невозможна.

То есть, она была возможна. Но это чрезвычайно сложно. Для этого пришлось бы привлечь как минимум две, а то и три полнокровные бригады, укомплектованные достаточным количеством танков и артиллерии, в том числе дальнобойной. Это должна была бы быть комплексная общевойсковая операция с привлечением авиации.

Были ли в Украине в то время такие возможности? Были. Целесообразно ли было их использовать на деблокаду Мариуполя? Это вопрос не ко мне. Это уровень тактический и стратегический. Я, как сержант, снайпер, разведчик, здесь не могу давать никаких квалифицированных комментариев.

— На 30% Азов был обеспечен бронетехникой в Мариуполе. Почему так мало?

— В развитии полка Азов было заинтересовано только его руководство и личный состав. Для государства еще с 2014 года развитие полка не было в приоритете. Мы получали все по остаточному принципу. Было большое количество списанных винтовок, которые мы получили от других подразделений Национальной гвардии. У меня была винтовка ТСМ 308 калибра, переданная из подразделений бывших внутренних войск. Ходили легенды, что этой винтовкой воевали еще на Майдане во время подавления протестов. Все, что поступало по винтовкам от Нацгвардии, было не лучшего качества и не в лучшем состоянии.

Превалирующая часть технического потенциала, который мы имели, была приобретена за собственные деньги или за деньги украинских гражданских волонтеров. Только украинское общество, люди, которые продолжают нас поддерживать, были главным образом заинтересованы в развитии подразделений.

— Как и когда ты получил ранение?

— Это было начало апреля. Но это не ранение вообще по сравнению с теми, которые получали побратимы. У меня язык не поворачивается называть это ранением. Мне влетел небольшой металлический осколок в ногу. И было достаточно семи дней, чтобы отдохнуть, полежать, восстановиться и вновь встать в строй.

— Какие моменты пребывания на Азовстали ты сегодня вспоминаешь как самые тяжелые?

— Я не вспоминаю никакие моменты как самые тяжелые. У меня лично нет такого. Я просто немного иначе на это смотрю.

— Как?

— Это трудно объяснить. Могу сказать, что самым тяжелым периодом были последние недели, когда происходила оборона именно Азовстали. У нас осталась только территория завода. Но не вся: враги заняли его превалирующие высоты и часть ангаров. Также россияне продолжали штурмовые действия и авиаудары. Почему было трудно? Мы занимали уже чрезвычайно малую территорию — менее 2 кв. км. Поэтому противнику было очень легко наносить огневое поражение. Они абсолютно не жалели боеприпасов и могли израсходовать за день тысячу снарядов одного калибра, — например, 122-мм. Российская авиация чувствовала себя как дома. Однажды мои друзья подсчитали количество боевых вылетов авиации РФ: за 12 часов их было 96. Можно посчитать, что один боевой вылет — это как минимум одна ракета или [авиабомба] ФАБ по территории завода. Так можно представить масштабы. Ситуация была максимально патовая для Мариупольского гарнизона.

— Находясь в таких условиях, к чему вы готовились?

— Ни к чему. Мы выполняли свои задачи. От нас ничего не зависело. Что мы могли делать — это просто тянуть время. Этим мы и занимались: продолжали оборону, пытались кусать противника и не пропускать его, где удавалось. Они боялись штурмовать завод открыто и вступать в прямые контакты с нами. Это и не нужно было. Они понимали, что во время штурма завода потеряют большое количество личного состава. Это нелогично с военной точки зрения. Поэтому россияне уничтожали завод артиллерией. В принципе, на их месте мы делали бы то же самое.

Россияне боялись штурмовать Азовсталь, пока ее удерживали "азовцы" (на фото Арсений Федосюк (первый слева) вместе с побратимами) / Фото: предоставлено NV героем статьи

— Что ты и твои побратимы чувствовали, когда получили приказ выходить из Азовстали и сдаваться в плен?

— Эмоции и чувства я не комментирую. Я не считаю, что кому-то должны быть интересны мои эмоции и чувства по какому-то поводу. Я могу до утра говорить о подразделении и глобальных вещах. А такие вопросы никому не должны быть интересны. И мне не интересно об этом говорить.

— Какой была реакция на этот приказ?

— Какая может быть реакция у человека? Ничего хорошего. Когда твое подразделение побеждает — радуешься, когда не побеждает — не радуешься. У всех была такая реакция.

Я смотрел это как фильм. Я понимал, что этот опыт — плена — абсолютно новый. Тем более российский плен — это не в цивилизованных странах. К нему невозможно подготовиться. И ты просто воспринимаешь все как фильм, пытаешься абстрагироваться от этого, где получается. В [колонии на оккупированной РФ Донетчине] Еленовке было еще относительно нормально. А в Таганроге [СИЗО № 2 в этом российском городе] прессовали очень сильно. Это тюрьма строгого режима и там очень сильный прессинг, там намного хуже.

В Еленовке по сравнению с Таганрогом еще было нормально. Но это, если вынести за скобки подрыв барака в Еленовке, и некоторое количество людей, которых прессовали и убили во время допросов. Если это вынести за скобки, и взять только мой опыт, то в Еленовке, в принципе, нормально.

— Что сказали тебе россияне, когда «принимали» вас после выхода из Азовстали?

— Да ничего такого. В Еленовке в начале было очень заметно, что у них еще очень свежа память обороны Мариуполя и они реально нас боятся. Например, бойцы [российского] спецназа ФСИН [Федеральная служба исполнения наказаний] подходили к нам, снимали балаклавы, разговаривали с нами абсолютно нормально, без агрессии и ненависти. Была еще свежа память о Мариуполе и о том, как подразделение там воевало. Потом, когда проходило время и эта память начала угасать, отношение к нам ухудшалось. Начались допросы, азовских пленных уже начали допрашивать ФСБ России, «МГБ ДНР». Отношение уже сильно ухудшалось. А в Таганроге стало намного хуже.

— Как выглядело помещение, в котором вас удерживали в Еленовке?

— По сравнению с Таганрогом — нормально. Мы жили в бараке — по факту это была военная казарма. У нас был двор. Когда угодно можно было выходить на улицу и гулять, можно было сидеть на кровати, спать, читать. Просто нас очень плохо кормили и была изоляция. А некоторых людей начали уже с самого начала пытать.

— Это зависело от того, чем они занимались в армии?

— По-разному. Ни логики, ни причинно-следственной связи там не найдешь. Просто некоторые их почему-то интересовали. Например, танкисты и артиллеристы, — тут им надо было как-то оправдать огромные разрушения, которые были в Мариуполе. А кого лучше в этом обвинить? Тех, кто оперирует большими калибрами — танкистов и артиллеристов. Их не интересовало, что у Азова на начало полномасштабного вторжения было меньше десяти танков. Или, например, то, что у нас закончились снаряды для артиллерии еще в конце первого месяца боевых действий. У нас, элементарно, не было чем стрелять. Их также не смущал тот факт, что большинство разрушений были вызваны российской авиацией, как это было с Мариупольским драмтеатром. А также вызваны российской артиллерией — наземной и корабельной. Каждый день они начинали с массированной артподготовки, которая могла длиться от получаса до двух.

— Действительно ли хуже всего в плену относились к снайперам и медикам? То есть, и к тебе?

— Да, к снайперам и медикам. В Еленовке я говорил, что снайпер. А в Таганроге не делал этого — называл себя стрелком. Во время «приемки» я понял, что снайперов они начинают сильнее забивать. Я думал, что в начале они не узнают, кто я. И я решил себя не подставлять. Когда я говорил, что стрелок обычный, а не снайпер, то они дальше били со словами, что я снайпер и должен в этом признаться. Я снова это отрицал, некоторое время пришлось потерпеть и все.

Но потом они все-таки каким-то образом узнали, что я снайпер. И я свою порцию получил. У них все равно была вся наша «штатка» [штатное расписание подразделения].

— Все «водителями» не могли быть.

— Да. Везде надо быть гибким. Если получается где-то схитрить и сказать, что ты, например, мобилизован, то надо так говорить. Если не получается схитрить, то уже не получается.

Но надо понимать, что к тебе может подойти совершенно случайный фсиновец и спросить, какая твоя специальность. Он тебя видит первый и последний раз в жизни, зачем ему говорить правду? Надо схитрить.

— Как ты узнал о теракте в Еленевке?

— Все это слышали. Наши бараки находились от того, который взорвали, у 150 м. Мы были свидетелями того, что происходило. Только в момент взрыва мы не знали, что конкретно происходит: слышали взрыв и крики раненых, стрельбу из стрелкового оружия, крики администрации. Но мы не могли идентифицировать, что именно происходит. На следующее утро мы узнали из «тюремного радио», что там произошел взрыв. Сразу было понятно, что это спланированный взрыв, а не обстрел. Потому что все прекрасно слышали, что не было звука подлетающего снаряда. Россияне сначала начали обвинять [украинские войска], что это ракета HIMARS. Но последняя, как и любое другое РСЗО, имеет очень ощутимый звук подлета. В принципе, у любого снаряда есть звук подлета. И этого не было. Просто глухой взрыв.

— Кого россияне выбирали для переселения в барак, который потом взорвали?

— В целом список был случайный. Всех объединяла только принадлежность к Азову. Там не было других подразделений Вооруженных сил.

— Известны ли сейчас имена всех, кто погиб во время подрыва?

— Известные. Но не всех. Есть информация, что часть людей, которых как раненых доставили в больницу в Донецке, там погибли.

— Тебя часто подвергали пыткам в Таганроге?

— Всех подвергали очень часто. В некоторый момент они поставили это на поток на допросах, и с 10 утра до 6 вечера это постоянно происходило, ежедневно. У них очень хорошо работает система еще с советских времен. Это еще старая советская НКВД-шная система.

— Сколько азовцев из Мариуполя остаются в плену?

— Из Азова — 700 человек. А в целом из Мариупольского гарнизона (всех подразделений, участвовавших в обороне города) — 1900. То есть из 2600 военных, которые выходили из Азовстали, 1900 еще находятся в плену.

К российскому плену невозможно подготовиться, рассказывает Арсений Федосюк / Фото: Александр Медведев/NV

— Что бригада сейчас делает для того, чтобы обмены происходили чаще?

— От бригады сейчас в этом плане зависят три вещи. Первое — брать пленных и пополнять ими обменный фонд. Второе — проводить наступательные действия, улучшать военное положение Украины на поле боя. И третье — проводить международную работу по привлечению третьих стран и использованию их для влияния на обмен. Эти три вещи мы способны сейчас делать.

— Есть проблемы с обменным фондом?

— Да. Потому что у нас было окружение Мариуполя, окружение Северодонецка и другие мелкие окружения. У ВС РФ не было таких окружений. Они, если видят, что есть угроза попасть в него, отступают. Они стараются в них не попадать. Особенно в такие массовые, как Мариуполь. Не было у них таких прецедентов. У нас были. Именно поэтому украинских военнопленных больше в российском плену, чем россиян у нас.

— Почему так получилось, что украинские войска чаще попадали в окружение?

— Прежде всего потому, что мы в этой партии играли в ответ. Они наступали, а мы оборонялись. В то время южная территория Украины не была готова к ведению эффективных боевых действий. Путь от Крыма до пригородов Мариуполя россияне преодолели чуть более чем за сутки. Они не ощутили никакого вооруженного сопротивления на пути к Мариуполю. И огромные площади Херсонской и Запорожской областей были заняты абсолютно без боя. То есть на тех направлениях не было должной концентрации сил и средств.

Является ли это просчетом? Да. Это огромный просчет Украинского государства. В этом плане оно оказалось абсолютно неэффективным на то время. Сейчас, освобождая эти территории, за них надо будет расплачиваться жизнями украинских военных. Именно из-за таких вещей мы получили окружение, а из-за него — большое количество военнопленных.

— Как опыт Мариуполя повлиял на то, как сейчас Азов тренирует своих бойцов? Это изменило подходы?

— Это не изменило основные принципы подготовки личного состава. Потому что они остаются такие же, как и до полномасштабной войны. Еще тогда мы вышли на очень высокий уровень боевой подготовки в подразделениях. И по сей день мы его сохраняем на высоком уровне.

Но полномасштабная война дала нам опыт ведения интенсивных, высокомобильных боевых действий, и опыт ведения боевых действий в условиях города. До этого в условиях города мы воевали в последний раз еще в 2014 году, в начале АТО. В частности, Широкинская операция. Но и она была не в условиях города, а в условиях села. Это немножко другое — села и поля. Все последующие боевые действия украинская армия проводила в полях и посадках. Это было вне населенных пунктов. Сейчас мы получили принципиально новую войну в условиях города. А она очень сильно отличается от войны в поле, есть много нюансов. Поэтому это драгоценный опыт, который мы получили и используем сейчас для подготовки, и будем делать это в дальнейшем.

— Ты говорил в начале, что Азов не был в приоритете у государства. А сейчас?

— Я могу сказать так: большинство того, что у нас сейчас есть, — приобретено нами. Это мы не получили от государства, а приобретено за собственные средства, или волонтеров. Сейчас наше обеспечение полностью базируется именно на волонтерах и сборах, которые мы организуем. Речь идет об обеспечении техническими средствами.

— Когда этой весной формировались бригады наступления, больше всего желающих было на вступление в Азов. Насколько сложным является отбор?

— Некоторые люди через некоторое время на БКБП [базовый курс боевой подготовки] понимают, что они не вывозят, что не хватает силы. Но там нет ничего сверхъестественного, нет ничего такого, что не может человек выполнить на этом базовом курсе. Но до сих пор приток добровольцев очень большой. И это дает нам возможность проводить жесткий отбор и отбирать только тех людей, которые показывают себя лучше всего во время БКБП. Потому что если человек не выдерживает базовый курс, то в боевых действиях ему нечего делать. У нас такой подход.

— На фоне жестких боев не сократился поток желающих присоединиться к бригаде?

— Сейчас не только в Азов, а уменьшается поток желающих в целом. Потому что люди, которые были мотивированы воевать, уже давно это делают. Люди, которые не хотели воевать, сбежали из страны. Сейчас они понемногу возвращаются, но, конечно, на войну не пойдут. И у нас сейчас в стране может произойти мобилизационный коллапс. Это то, что РФ переживала во время своей зимней наступательной кампании этого года. У них были огромные потери на поле боя, и у их общества начала появляться паника от мобилизации. Они этот период уже успешно прошли, общество успокоилось, мобилизация до сих пор продолжается. Российское общество готово к тому, что им надо будет проводить ротацию тех мобилизованных, которые воюют еще с начала полномасштабной войны. Они к этому уже в целом нормально относятся. У них общество прошло фазу паники. У нас — только входит в эту фазу паники. И именно от общества зависит сейчас дальнейшая судьба страны. Если выберет путь паники и путь слабости — можно забыть об отвоевании оккупированных территорий. О Крыме вообще можно будет забывать навсегда. Да и о других оккупированных территориях также. Если общество мобилизуется, то, возможно, за год мы и освободим все территории.

— По чему ты видишь, что общество входит в панику?

— По общим наблюдениям, по тому, какие вопросы сейчас культивируются. Здесь есть конкретная причинно-следственная связь. У нас очень сильно и необоснованно распиаренное контрнаступление. И у людей возникло чувство, что российская армия слабая, что она не имеет никаких наступательных и оборонительных возможностей, что она состоит только из мобилизованных, которые бегут с поля боя, или которые просто выходят, чтобы умереть в посадках. На самом деле это не так. У российской армии до сих пор огромный потенциал. А в украинском обществе культивировалось мнение, что это контрнаступление будет молниеносным, что это будет блицкриг. Не понятно на чем это вообще должно базироваться. Для этого нет никаких конкретных предпосылок.

И сейчас общество сталкивается с вполне ожидаемой реальностью. Из-за задержек с поставками бронетехники, танков и вооружения с Запада, мы позволили им 9 месяцев окапываться и минировать подходы к своим позициям на всех направлениях. Мы позволили им 9 месяцев совершенствовать оборону, а в инженерной обороне они на несколько голов выше нас. 9 месяцев они могли укреплять свои линии обороны, сделать несколько эшелонов линий обороны. И сейчас с теми небольшими количествами (относительно этих масштабов войны) бронетехники, танков и отсутствием боевой авиации, мы хотим достичь блицкрига. Но это так не работает. Такими силами и средствами подобные операции не делаются. Конечно, все будет очень тяжело и с огромными человеческими потерями.

Плюс у нас в обществе люди почему-то очень сильно расслабились. Они радуются одному освобожденному селу на Запорожском направлении, но при этом не знают об одновременно оставленных пяти селах на Харьковщине. Поэтому это очень сложно.

Конечно, украинская армия имеет огромное преимущество в профессиональных качествах и в мотивации. Украинская армия более адаптивная, не такая людоедская, как российская, более гибкая и эффективная на поле боя. Но мы имеем дело с очень огромным потенциалом. И теми силами и средствами, которые сейчас у нас есть, которые нам позволяют иметь западные страны, проводить эти наступательные операции эффективно чрезвычайно сложно. Поэтому просто люди должны понимать такую реальность. Должны понимать, что все будет очень сложно.

— Вопрос только о понимании, или и о действиях?

— Чтобы что-то делать, сначала надо понять. Когда человек это понимает, у него возникает вопрос, что делать. И здесь есть два выхода: если человек понимает, что у него достаточно смелости, чтобы воевать и рисковать своей жизнью, то ему надо отправиться на войну, ему надо присоединяться к бригаде Азов, пройти базовый курс боевой подготовки, получить военную специальность и идти воевать. Это лучшее, что можно сейчас сделать.

Если человек понимает, что ему страшно, что он не готов рисковать своей жизнью ради своей свободы, то он должен поддерживать украинскую армию. Потому что сейчас техническое обеспечение украинской армии во многом держится не на государстве, не на Западе, не на странах НАТО, а на украинском обществе. Вы можете видеть огромное количество сборов, которые сейчас на каждом шагу. Это огромное количество миллионных сборов, которые закрываются за несколько дней. Мы до сих пор это видим, несмотря на не очень хорошее финансовое состояние. Но до сих пор сборы закрываются. Армия во многом финансируется [гражданскими] людьми и военными, которые тратят собственные деньги для того, чтобы покупать себе оборудование. Все держится только на украинском обществе. Поэтому надо просто снять розовые очки. Надо понять, что у нас положение очень сложное и в военном плане, и в экономическом.

Арсений Федосюк убежден, что сейчас украинское общество слишком расслабилось / Фото: Александр Медведев/NV

— Как повлияло на Азов возвращение из плена его командиров, в частности, Дениса Прокопенко и Святослава Паламара?

— Еще до того, как вернулись командиры, Азов уже участвовал в боевых действиях. Еще когда большая часть людей сидела в плену, те, которым удалось эвакуироваться на вертолетах из города, уже в то время находились на Запорожском направлении и участвовали в боевых действиях. Они начинали рекрутинг, приобщались новые люди к подразделениям.

На вертолетах эвакуировали тяжелораненых людей с Азовстали. Было несколько операций, чтобы их эвакуировать. Очень часто была такая угроза, что если человек не получает специфическую медицинскую помощь, он просто мог погибнуть. Так часто и было — люди погибали из-за отсутствия достаточной медицинской помощи. Ведь не было возможности сделать надлежащее лечение в условиях полевого госпиталя в бункере на Азовстали. И те, кого удалось эвакуировать, после реабилитации и лечения уже становились в строй.

Поэтому когда мы были в Еленовке, они уже воевали на Запорожском направлении, и начали проводить первые масштабные курсы боевой подготовки. Уже тогда подразделение, еще будучи полком, встало на новые рельсы. Оно уже начало делать то, что всегда: тренироваться, готовить личный состав и воевать. Эта система уже создана, работает и постоянно будет работать. Потому что есть люди, которые могут этим заниматься, есть младшие командиры, есть обычные бойцы, которые могут передать свой опыт.

Сейчас из-за того, что огромное количество людей присоединяется к подразделению, надо проводить курсы боевой подготовки, слаживать бригаду в целом и уже готовиться к боевым действиям именно на бригадном уровне.

Возвращение Редиса [Прокопенко] только мотивирует людей. Потому что у него есть от личного состава абсолютно уважение. И у него очень хорошие организационные качества.

— Он уже вернулся к службе в бригаде?

— Буквально со второго дня, как он вернулся в Украину [8 июля], встал в строй.

— Ты пока не возвращаешься на службу?

— Пока я временно небоеспособен, мы занимались международной деятельностью. Мы делали то, что должна была делать украинская дипломатия.

— А разве она не работает?

— В плане Азова она должным образом не работала еще с 2014 года. Мы как военные не должны этим заниматься. Но если никто этим не занимается, то нам, кроме самих себя, никто не поможет. И мы так помогали государству выполнить свои обязанности. В частности работали в Конгрессе США.

Сейчас, после короткой реабилитации, я планирую вернуться в строй. Потому что когда идут боевые действия, то я для себя вижу только один вариант — принимать в них участие.

— Что именно не так было с работой на международной арене? И как вы это исправляли во время визита в Конгресс США?

— Начиная с 2014 года в отношении Азова была развернута целая медийная кампания со стороны Российской Федерации: и неонацисты, и убийства гражданских, и какие-то другие фейки, которые на голову не налазят. И это все делается с их стороны очень организованно и филигранно. Они используют не только свои медиа, а инфильтрируются в западные медиа, которые готовы транслировать любую подобного рода повестку под любым соусом. В этом они очень хорошо проводят свою работу. Они знают, как работать с этим. У них еще есть традиции КГБ, который выполнял свою работу на довольно профессиональном уровне.

Затем в 2017 году в конгрессовый документ Appropriation bill [закон, который позволяет тратить государственные средства] была включена строка, которая говорит, что батальон Азов не имеет право получать образцы западного вооружения и тренировки от стран Запада, то есть США и стран НАТО. Мотивировалось это тем, что Азов — радикальная экстремистская организация. То есть использовался российский нарратив и ничего более. Этот нарратив они протолкнули в политикум США с помощью пророссийских конгрессменов. Под этим соусом они это туда пропихнули. И эта строка [о запрете предоставления Азову западного вооружения] там до сих пор находится. Она бросает тень не только на Азов, не только на всю украинскую армию, но и на все украинское общество и государство. Это огромный репутационный вызов для Украинского государства. Они не смогли выполнить эффективную работу, чтобы удалить эту строку.

Сейчас, когда мы были в США, мы уже сами начали работу по тому, чтобы Конгресс удалил эту строку из своего документа. Потому что они из года в год его просто копируют. В общем уже и нет этих конгрессменов, которые инициировали добавление упоминания об Азове в данном документе. Этих людей уже нет в Конгрессе, как нет и тех людей, которые в 2020 году пытались признать Азов террористической организацией. Тогда так же украинская дипломатия и государство никак не ответили на это. Они молчали до времени, пока ветераны Азова, неравнодушные люди, родственники и жены азовцев не пришли под МИД на акцию. Моя жена была одной из ее организаторов. И только после этого МИД выступил с официальной нотой, что недопустимо признавать Азов террористической организацией.

Мы понимаем, что никто бы Азов и не признал террористической организацией, потому что это нонсенс. Но наличие таких вещей вообще в медиаполе, в политическом поле, это уже плевок в сторону Украины. С этим никто не работал.

— Когда планируешь вернуться на службу?

— Я надеюсь, что в ближайшее время. Зависит от того, как дальше будет продолжаться реабилитация. После Мариуполя и плена у нас большинство людей возвращается в строй. У нас единицы людей уволились, — это люди с ампутацией. Большинство бойцов, которые вернулись, уже воюют. Даже люди из моего новогоднего обмена [Федосюка обменяли 31 декабря 2022 года] уже в строю несколько месяцев. При наличии травм или физических ограничений, они уже в строю.

— Возвращение из плена добавило тебе мотивации воевать с россиянами?

— Да, больше мотивирует. И в личном плане. Потому что ты воспринимаешь плен, как личную обиду, за которую надо ответить [россиянам]. И в общем в плане подразделения ты понимаешь, что наши люди там находятся в неволе, и что у нас нет права просто останавливаться сейчас.

Есть желание именно нашим подразделением вернуться в Мариуполь. Чтобы Азов заходил в Мариуполь и освобождал его. Думаю, было бы очень сильно. С этим городом у нас очень тесные отношения с 2014 года. Я вообще свой боевой путь начинал с другого добровольческого подразделения, но оно также было в Мариуполе дислоцировано. К Азову я присоединился в 2016 году. Мы очень тесно связаны с этими местами, с этим духом украинской степи, с дикой казацкой степью. Поэтому очень хочется, чтобы именно Азов освобождал Мариуполь.

— Как далеко сейчас украинская армия от того, чтобы освобождать Мариуполь? Не в километрах, а в возможностях.

— Наступательные операции — это очень сложно. Прорвать линию обороны, которая строилась 9 месяцев — очень сложно. Выпрашивать необходимые средства для проведения наступательных действий — тоже очень сложно. Быть в качестве объекта политических игр — тоже очень сложно. Если бы у нас была десятая часть военного потенциала США, то, думаю, наступательные операции и освобождение территорий было бы вопросом нескольких недель. Но, к сожалению, имеем, что имеем.

— Что для тебя будет завершением войны?

— Завершением войны, когда можно праздновать победу, будет даже не восстановление территориальной целостности Украины, даже не смена правящей элиты в Российской Федерации на менее агрессивную и более лояльную к Украине, а переформатирование Восточноевропейского пространства. А это — создание вокруг Украины собственного пояса безопасности, который будет обязательно привлекать балтийские страны — Литву, Латвию, Эстонию, Беларусь, Польшу. Это, можно сказать, межморье. Создание именно такого пояса безопасности было бы залогом невозможности повторения данной войны. Но от этого мы очень далеко. Потому что Украина, как наиболее заинтересованный субъект этого пояса безопасности, должна стать лидером этого процесса. Но сейчас страна не может стать лидером никаких геополитических процессов, к сожалению. Сейчас Украина творит геополитику на поле боя. Это вопрос следующих десятилетий. Но в целом — да, для меня это будет настоящей победой. Это будет тот период, когда можно будет праздновать. Иначе эта ситуация будет повторяться из года в год.

Потому что экспансия РФ началась не с 2014 года. Она проводилась планово с начала дезинтеграции Советского Союза. Сначала была экономическая экспансия [Украины], потом политическая и культурная. Была полная апроприация от украинской государственной системы, которую возглавляли люди с восточным геополитическим вектором. Но было сопротивление от украинского общества. И сейчас то, что мы имеем, — прямое следствие тех событий, которые у нас были на Майдане.

Вот они смеются над нами, что мы «доскакались на Майдане». Ну, по факту, да — «доскакались». Это один процесс. Мы заявили свое право на Украину, общество заявило свое право на Украинское государство. И мы получили ответ. А они не считают, что мы имеем право на Украинское государство. Они считают, что страна принадлежит им — Российской Федерации.