«Все было завалено кроватями, телами, и огонь повсюду». Интервью с азовцем Александром Веренготовим, который выжил во время теракта в Еленовке
Александр Малик Веренготов (Фото: Фото предоставлено героем материала)
К годовщине трагедии в Еленовской колонии 28 июля азовец Александр Веренготов, которому удалось выжить во время взрыва, вспоминает тот день и рассказывает о своем пребывании в российском плену.
В ночь на 29 июля 2022 года на территории бывшей Волновахской исправительной колонии № 120 в оккупированной Еленовке, что в Донецкой области, прогремели взрывы. В результате заранее спланированного россиянами теракта погибли 53 украинских военнопленных — в частности защитники Азовстали, которые находились в бараке 200. Еще более 130 получили ранения.
Сегодня Азов, чьи военнослужащие до сих пор остаются в плену в Еленовке, призывает сделать 28 июля Днем памяти защитников и защитниц Украины, участников добровольческих формирований и гражданских лиц, которые были казнены, замучены или погибли в плену.
Главный сержант, техник узла связи бригады Азов Александр Веренготов, позывной Малик — один из тех, кому удалось выжить во время теракта в Еленовке. Веренготов впервые пошел воевать еще после начала войны на Донбассе — воевал в составе 56 бригады Вооруженных сил Украины. В 2017 году уволился, но уже в следующем, 2018 году по приглашению знакомых стал частью тогда еще полка Азов, где прослужил до сентября 2021-го.
«После всего увиденного изнутри я вернулся домой, но меня все равно тянуло, не мог спокойно сидеть», — вспоминает Александр Веренготов.
Начало полномасштабной войны встретил дома с семьей — тогда как раз родился его сын. Но узнав, что происходит, сразу собрал вещи и отправился в Мариуполь, чтобы продолжить службу как связист.
В интервью NV Александр Веренготов рассказывает о теракте в Еленовке, а также вспоминает свое пребывание в плену в российском Таганроге и Волгоградской области.
О выходе из Азовстали и прибытии в Еленовку
26 марта 2022-го мы заехали на Азовсталь. 15 апреля, после гибели моего командира, я начал исполнять его обязанности.
Выходил я из Азовстали 20 мая 2022 года. С собой у нас были некоторые вещи: средства личной гигиены, одежда, какая-то еда, сухпаи. На мосту в Мариуполе россияне обыскивали нас, забрали почти все, что у нас было. Часть — выбросили. С тем, что осталось, повезли в колонию в Еленовке. По дороге сопровождали российские вертолеты, БТРы. Ехали долго, потом еще целую ночь стояли под самим СИЗО.
Под утро заехали на территорию, где во время осмотра нас раздевали до гола, забрали то из вещей, что у нас еще оставалось после предыдущего раза — даже шнуровки с обуви.
Нас разделили по баракам, для азовцев определили два отдельных. Условий вообще никаких: кроватей не было, туалета, воды тоже, был только свет, и оголенная проводка. Позже нам поставили двухъярусные металлические советские кровати, половина из которых — сломанные. Мы сами все ремонтировали, наводили в бараке порядок.
Пока мы находились в этих бараках, чуть ли не каждый день слышали и видели их обстрелы. Они ставили у забора колонии Грады и стреляли в сторону наших военных: встанут, выстрелят пакет, сразу убегают и ждут, пока наши будут отвечать — наверное, чтобы оно попало в эту же колонию.
27 июля пришло руководство и объявило список на 193 человека, которых переводят в другой барак — как они говорили, для проведения ремонтных работ в этих бараках, где мы сейчас живем. Как мы слышали, планировалось перевести 200 человек, но заехало 198. На утро 28 июля пять человек из подразделения забрали на этап, так и осталось нас 193.
Барак на территории промзоны, в который нас перевели, был бывшим ангаром. Туда поставили двухъярусные металлические кровати, на улице вырыли туалеты, установили бочку с питьевой водой, огородили забором и колючей проволокой — это все условия. За день до взрыва приходили какие-то рабочие: нас тогда закрыли в ангаре, пока они усиливали забор колючей проволокой, чтобы нельзя было нигде пролезть. Также приходил мужчина, вероятно, электрик, и что-то делал в электрощитовой.
Их охранники — спецназовцы — возле этого ангара на расстоянии около 100 м обустроили себе капонир, защитившись ящиками из-под снарядов с землей внутри. Тогда мы не знали, почему они стоят так далеко, потому что обзор оттуда — не очень.
Ночью 28 июля был приказ позакрывать все двери, которые закрывали ангар, выставили дежурных для охраны ангара. В 22:00 был отбой, после того дежурный нас пускал в туалет по одному. Я лег на кровать, положил под голову флиску, которая служила мне подушкой, и уснул.
О массовом убийстве в Еленовке
Я уже спал, когда — слышу взрыв. Открыл глаза, вокруг — пыль, шумно. Но в принципе это в тех условиях было привычно, ведь мы и до того слышали какие-то взрывы от обстрелов вокруг. Поэтому я закрыл глаза, снова заснул. Второй раз проснулся от сильного шума и нового взрыва: вокруг меня все пылает, в дыму, и на мне спальник горит.
Я сначала не понял, что происходит. Смотрю по сторонам — все в пламени, особенно с правой стороны, где эпицентр прилета. Кровати покручены, поломаны, вокруг крики, потолок горит. У меня левый бок — весь в крови, потому что на момент взрыва я спал на животе, левой стороной к эпицентру. Спрыгнул с кровати со своего второго яруса, нашел берцы, куртку, пытался продвигаться к выходу. Все было завалено кроватями, телами, частями тел, конечностями, и огонь повсюду.
Я долго не мог пробраться к выходу. Видел парня без ноги, но не смог ему помочь — мне не удавалось ни выровняться, ни согнуться до конца, мог лишь находиться в сгорбленном состоянии. Мне было тяжело дышать, больно двигаться. Когда продвинулся дальше, увидел, что там много таких ребят: они лежали, корчились от боли, кто-то звал на помощь. Помню, был один парень, с которым мы заезжали вместе в этот барак. Когда я пытался выйти, то увидел его голову — его кровать была возле эпицентра взрыва.
Когда выбрался, увидел, что на основном выходе из ангара уцелевшие, но раненые ребята пытались разодрать сетку-рабицу, чтобы выйти за территорию. Администрация колонии еще при первом взрыве покинула территорию промзоны. Ребята пытались кричать, звали на помощь, но никто не отзывался — их как ветром сдуло. В конце концов, когда сетку разорвали, мы вышли дальше. Все уцелевшие начинали по возможности выносить погибших ребят, складывали у ворот, и помогали трехсотым, выводили их к дороге.
О выезде из Еленовки
Раненые начали собираться у ворот, говорили, что нужно оказать медицинскую помощь. На что россияне стали стрелять в воздух, заставляя отойти от ворот. Мы отошли на дорогу. Помощь оказывать пришли такие же пленные медики, но не было у них ничего, кроме тряпок, чтобы перевязать раны. Распределили людей по сложности ранений. Сказали, ждите, будет у вас эвакуация, отвезут всех в больницу. Времени прошло от момента взрыва до этого разговора, может, часа четыре — долго это продолжалось. Когда осматривали эти медики, то записали на первоочередную эвакуацию.
Наконец приходит какое-то их российское начальство, говорит: «Давайте одного живого. Вот тебе бумага, ручка, записывай фамилии тех, кто нуждается в эвакуации». Парень начинает переписывать. Я в списке был 18-м. Прошло еще много времени. Двое ребят, которые были передо мной под номерами 16 и 17, истекают кровью, умирают. Приезжает КАМАЗ. Опять приходит этот начальник, говорит, берите носилки, грузите своих. КАМАЗ только один, и понятно, что все не влезут.
Тогда он начинает проверять всех по списку, а потом еще один, уже у ворот, каждого сверяет с личным делом — это длительное время продолжается, ребята кричат, мучаются, истекают кровью, он фонариком светит каждому в лицо.
В КАМАЗ нас потом забрасывали как деревянные бревна. Когда очередь дошла до меня, я понял, что меня берут последним — если бы не те двое ребят, которые были передо мной и погибли, я бы туда бы не попал.
Ехали мы долго — пару ребят, которые сильно истекали кровью, до конца поездки не выдержали. У меня на руках лежал парень с пробитой головой, я видел его мозг. Пытался как-то закрыть рану, но понял, что пульса уже нет.
Утром приехали в Донецк, в 14-й госпиталь. У меня берцы полные крови до краев. Я иду, расплескиваю все это по белой плитке. Довели меня до рентгенкабинета. Еще полчаса ждал под тем кабинетом, пока они переписывали все данные, фамилии. С пятой попытки у них получилось сделать мне снимки. Под сопровождением поднялся в палату, но лечь мне не дали — полная палата крови, мне больно, но меня снова забрали в другое место. Как потом оказалось, в 16-й госпиталь. Там мне сделали операцию. Открыл я глаза в реанимационном отделении, привязанный к кровати: капельницы, трубки в горле, дренажи, живот заклеен. Операция была сложной, врачи сказали, что выжил я чудом — потерял два с половиной литра крови, пришлось удалить селезенку, а также изъяли два осколка. Третий осколок вытащили уже когда вернулся в Киев.
Я не помню, сколько пролежал в этой реанимации. Но меня удивило, что после операции мне предоставляли нормальное лечение: каждый день делали перевязки, ставили капельницы. Мне даже переливали кровь, и теперь получается, что во мне течет немножко «днровской» крови. Нас охраняли четверо представителей так называемой ДНР — молодые ребята, думаю, лет по 18−20.
Об этапе в Таганрог
В начале сентября из больницы нас отвезли обратно в Еленовку — на головах были мешки, на руках — наручники. Когда только вышли из автобуса, нас сразу ставят на колени, лицом в пол, и начинают бить ногами — раньше там, в Еленовке такого не было.
В Еленовке мы просидели до 26 сентября, пока по новым спискам нас не погрузили в КАМАЗы и не отправили на этап. Ехали с перевязанными скотчем руками, головами и глазами, было очень душно, нечем дышать. Сидели «елочкой»: один за другим, и руки закидывали на голову следующему побратиму. Ехали так мы несколько часов. Ноги, руки — все позатекало. Не знаю, правда ли это, но из того, что я слышал, то не все ребята ту поездку пережили.
На подъезде уже стало понятно, что это — Россия: те, кто нас везли, очень громко кричали, выкрикивали гимн России, пели песни Газманова. Тормозят КАМАЗы, открываются борта, мы связаны, и нас начинают сбрасывать по очереди на пол, избивать со всех сторон. Глаза завязаны, ты не видишь, а они — по голове, по спине, по ногам, по животу, везде били.
Когда тащили по коридору дальше, тоже били, применяли дубинки, шокеры. Они очень нас ждали. Только и слышно было: «А что, Азов? Давай, иди сюда». Допросили, потом опять раздели: холодный душ, на входе — «кабан» здоровенный держит электрошокер длиной метра полтора, для скота, может, какого-то. И тебя под струей воды бьет этим шокером: сердце останавливается на доли секунды, когда получаешь разряд.
Каждое утро и в обед — проверка, то есть два раза в день минимум тебя лупят. Выбегаешь на коридор, руки на стену, ноги на ширине плеч и начинают бить: по рукам, по ногам, по животу.
Там нас заставляли учить гимн России, стихи, биографию российского президента, исторические факты о гербе, его происхождении и значении. Если кто-то из камеры не мог ответить, когда его об этом спрашивали — били. Где-то ошибся словом — били всю камеру. Целыми днями мы пели гимны, русские песни про Катюшу, репертуар Расторгуева и Газманова.
Камера, в которой мы были — полуподвальное помещение, окна деревянные, очень холодно. В 8:00 утра мы слышали их спецсигналы: значит, смена пришла на работу. Открывается комната хранения оружия, слышим, значит, уже спецзащиту получили. И дальше — крики, которые нам было слышно через окно из пыточных. Все, рабочий день начался — мы сидим и ждем, когда придет наша очередь. Где-то в 17:00 или в 18:00 их рабочий день заканчивался.
Об этапе в СИЗО в Волгоградской области
Мы пробыли в Таганроге девять месяцев. Однажды ночью нас заставляют встать, называют наши фамилии, и говорят: «С вещами на выход». Мы собираемся, один парень говорит: «Это по-любому на обмен». А мы моим другом: да нет, едем в Мордор. Как раз за день до этого нам в камеру зашла книга Джона Толкина — Властелин колец.
Ехали около 10 часов. Почти все думали, что действительно едут на обмен: уже планы строили, что и им как делать, как они близких своих увидят. И вдруг — снова СИЗО, колючая проволока. Нас привезли в город Камышин, Волгоградская область.
Как оказалось потом, в Камышине во всех камерах жило больше людей, чем то количество, на которое они были рассчитаны. Но спальные места были для каждого — их доставляли и доваривали. Висела камера наблюдения, а также стоял «домофон» — связь. В Таганроге этого не было.
Правила были такие: передвижение по камере — запрещено, максимум по одному можно встать, пойти в туалет. Надо постоянно сидеть под наблюдением видеокамеры: если сядешь за столом на скамейке, камера тебя не будет видеть. Поэтому было приказано сесть на верхний ярус кровати — так сидишь весь день как куропатка на шесте, ноги передавливает. Общаться между собой нельзя, в окно смотреть — нельзя, даже голову поворачивать в ту сторону. Больше 2−3 минут в туалете находиться нельзя. За любое нарушение открывают дверь, выводят в коридор и начинают избивать. Постоянно применяли шокеры. Я говорил им, чтобы не били по брюшной полости, потому что там была операция. Они спрашивали: «А с головой что?». Говорю, с головой все нормально. И так меня начали бить по голове.
В Таганроге с первого дня начали всех проводить по их так называемым следователям и допрашивать. В Камышине же было по-другому: в первый день приехали следователи, сняли отпечатки, взяли ДНК, пофотографировали. Проверка происходила тоже дважды в день, в 8:00 утра и в 20:00 вечера. В течение дня — выборочные «досмотры» самой камеры.
Над нашей камерой была так называемая пыточная, где проводились допросы — они работали почти 24/7. Я слышал, как кричат, но в первые дни мы не знали, что там происходит. Слышим — кого-то ведут, завели, и дальше — яростные крики. Слышишь по коридору звон ключей, и думаешь, когда уже за тобой придут.
Передвигались по коридорам в сгорбленном состоянии, руки за спиной, один головой к заднице другого, а если разрыв этой дистанции — избиение, шокер. Банщик был настоящим садистом: всегда имел при себе шокер, и получал кайф от того, что нас им «палил» — запах был, как от жареной курицы. Позже он сломал мне трубой ногу. Он очень нас ненавидел и говорил, что если бы была его воля, всех поубивал бы.
Однажды парня из нашей камеры забрали и повели в ту пыточную. Он тогда рассказал, что там происходит, а уже позже и я туда тоже попал. Итак, когда открывается дверь, сразу — подача с ноги в живот, ты падаешь на пол, мешок на голову, руки завязывают к спине, начинают бить. Шокеры применяют, также — привязывают к мизинцам пальцев два провода и начинают крутить тапиком. Ты не можешь ничего ни сказать, ни подумать, ни вдохнуть, ни выдохнуть. И так продолжается час. Задают тебе какие-то вопросы, а ты даже ничего сказать не можешь. Спрашивали одно и то же: сколько убил? Где? Когда? О том, почему якобы мы взорвали Драмтеатр в Мариуполе.
Через несколько часов таких пыток ты готов подписать все, что тебе скажут. Но они в ответ говорят: «нам нужна правда». И продолжают снова. Эту процедуру должен был пройти каждый, независимо от возраста, состояния здоровья. Нас за людей вообще никто не считал. Приезжали также, вероятно, сотрудники ФСБ, снимали на камеру сюжеты о том, как хорошо в российском плену, что нас одевают, кормят, что о нас заботятся, водят в баню. Также записывали обращение к нашим военным относительно того, что им якобы лучше сдаваться в плен.
Об обмене
Тогда, в марте 2025-го, никто не думал об обмене. Казалось, мы уже привыкли жить в том дерьме.
С нами сидел парень 25 лет, тоже из Азова. В феврале была история, когда ему дали нашу военную форму, сказали надевать полностью все: китель, штаны, флиска, бушлат, шапка. Его забрали на выход. Мы думали, он поедет домой. Но вернулся через пару часов — оказалось, его снимали для местного телевидения, для пропагандистской программы о том, как хорошо в российском плену.
Итак, эта форма лежала где-то месяц. Накануне моего обмена звонит «домофон» в камере, вызывают этого парня и приказывают ему передать эту форму мне. Я одеваюсь, меня забирают в кабинет, а там молодой ФСБшник — проводит мне допрос. Даже дал мне сигарету: это была моя вторая сигарета за три года плена. Итак, мы поговорили, меня отвели обратно в камеру. Следующее утро начиналось как всегда: подъем, поем российский гимн, потом завтрак. Дежурный ищет меня, говорит: «Завтракай и надевай форму». Тогда пришли и говорят: «Все, с вещами на выход».
26 человек из нашего СИЗО собрали, посадили в автозаки. Через три-четыре часа остановились, зашел российский полковник — на удивление очень добрый. Спросил, знаем ли мы, куда мы едем. А потом говорит: «Нет, я вам не скажу, сами увидите». Приехали в аэропорт — судя по всему, это был Таганрог. Дальше летели в грузовом самолете. Тогда снова был аэропорт, еще один самолет — на глазах у нас были повязки.
Когда прилетели второй раз, открываются двери, и я вижу автобусы, на которых написано «Гомель». Все, мы уже для них не п*дары, уже говорят нам: «Осторожно спускайтесь, чтобы не поскользнуться». Сели в автобусы, нас довезли до границы. Потом долго сидели на самой границе.
Когда я впервые увидел украинский флаг — в самом начале украинской границы, у меня потекли слезы. Я даже не мог поверить, что это действительно происходит. Плен — это очень тяжело, и оставляет за собой большие последствия для здоровья, для психики, с которыми теперь пытаюсь справиться. Но главное, что я — вернулся.
