Владислав Андрианов, боец Азова с позывным Белый, покинул мариупольский Азовсталь 19 мая 2022 года вместе с побратимами по приказу военного руководства страны. Следующие 29 месяцев он провел в российском плену. Его девушка Марьяна Чечелюк, которая на момент начала полномасштабного вторжения работала в Мариуполе следователем Нацполиции, попала в руки врага 1 мая 2022-го. Ее удерживали 25 месяцев.

Домой они вернулись порознь. Чечелюк освободили 31 мая 2024 года, а Андрианова обменяли 18 октября 2024-го.

NV поговорил с парой о годе жизни после плена.

Марьяну Чечелюк обменяли на пять месяцев раньше ее любимого Владислава Андрианова / Фото: Александр Медведев

— Прошел год после вашего освобождения, и вы в шутку писали в Instagram, что жизнь после плена существует. Как это время дома прошло для вас?

Владислав Андрианов (ВА): Да, жизнь после плена действительно существует, она продолжается, но нам пришлось учиться жить заново. Как каждому в отдельности, так же и вместе нам надо было приспосабливаться к новым себе — изучать какие-то новые наши стороны, новые плюсы, новые минусы, недостатки, триггеры и так далее.

Марьяна Чечелюк (МЧ): Плен меняет — разрушает или что-то создает, и ты выходишь совсем другим человеком.

Если говорить о собственном опыте, то мне было очень трудно — психологически, морально, физически, и я до сих пор ищу себя. Ищу ту прежнюю Марьяну, пытаюсь какие-то плохие стороны изменить к лучшему. До сих пор работаю с психологом, и это мне помогает. Я до сих пор работаю над собой, над своей психикой, над своими проблемами, недостатками. То есть я постоянно в этом процессе.

— После начала полномасштабной войны украинцы открыли для себя термин «посттравматический рост». У плена может быть много негативных последствий. Но, возможно, у вас есть и что-то такое, что вы приобрели для себя через этот тяжелый опыт?

МЧ: Я обрела силу. И когда в повседневной жизни я сталкиваюсь с проблемами, которые мне трудно решить, всегда говорю себе: «Марьяна, ты столько всего прошла, ты не можешь сломаться, давай, набирайся сил, ты должна справиться с этим». Это не всегда получается, но я стараюсь идти такими маленькими шагами. И я ценю жизнь, потому что потеряла много времени, теперь меня это мотивирует.

— Не бывает такого, что вы как будто заставляете себя радоваться, чувствовать жизнь на полную через это потерянное в плену время?

ВА: После плена мы больше полюбили себя. Точно ни к чему не принуждаем.

— Стали добрее к себе?

ВА: Да, прислушиваемся к себе. Если нам хочется не общаться ни с кем, просто сидеть дома, то мы остаемся дома. Нам хорошо и в одиночку, и вдвоем.

После плена, наверное, могут быть и положительные стороны, но в моем опыте негативных больше, и над ними надо работать.

Ты возвращаешься оттуда, как слепой котенок. Прошло много времени, многое вокруг изменилось. Это даже бытовых вещей касается. Вот, например, надо пойти снять деньги. И раньше ты мог снять, сколько хотел, а сейчас действует ограничение на 100 тыс. грн. И ты такой: «О, это что-то новое, надо с этим разбираться». Люди, которые все это время были в Украине, читали все новости, они к этому всему уже адаптировались. А ты возвращаешься — и так сразу много нового, каких-то правил, технологий. Поэтому мы это исследуем, привыкаем понемногу.

Но действительно, есть понимание, что некоторые трудности не такие весомые после того, что ты пережил. Такой опыт дает осознание, что то, с чем ты сейчас сталкиваешься, — это не проблема. Вот там были проблемы, и ты с ними справился, значит и это можешь преодолеть.

Зато какие-то бытовые мелочи, от которых ты отвык, могут выбивать тебя из ритма. Потому что ты 2−2,5 года все делал по указанию «гражданина начальника». В туалет сходить, воды попить, выйти, встать, лечь — все по команде. А здесь ты выходишь и тобой никто не руководит, поэтому это для тебя будто новый мир, где надо самому всем управлять. И это иногда немного трудно дается.

— Вы сказали, что снова привыкаете друг к другу. Какие качества или новые поведенческие модели вы открываете друг в друге? С чем было труднее справиться?

ВА: Это более бытовые привычки. Ничего кардинального нет.

Марьяна Чечелюк на момент начала большой войны работала следователем в Нацполиции / Фото: Facebook Виталий Владимирович Чечелюк

МЧ: Меня плен, например, приучил к чистоте.

ВА: Да, потому что там постоянно заставляли убирать, все надо было вылизывать, натирать, чтобы нигде ни пылинки, ни соринки.

МЧ: Раньше я не любила убирать, но сейчас это изменилось. Теперь мне нужно, чтобы всюду была почти хирургическая чистота. А у Влада наоборот.

ВА: Меня это принуждение к чистоте сейчас триггерит. Я только начинаю мыть пол и сразу вспоминаю, как мы натирали те камеры круглосуточно.

Еще одно из последствий — это избегание. Нам сложновато общаться с людьми. Однако мы понимаем, что должны рассказывать о своем опыте — на мероприятиях, в интервью, чтобы люди знали о таких вещах, поэтому мы соглашаемся.

А вот куда-то выйти погулять бывает трудно, потому что многие люди нас узнают. И мы, конечно, благодарны за все слова поддержки, но это также очень морально истощает, когда постоянно подходят-подходят-подходят.

Сначала мы ходили на акции в поддержку пленных, но потом поняли, что нас это действительно истощает. Это такая очень активная часть общества, и эти люди так же стояли за нас, за что мы им бесконечно благодарны, но пока решили туда не ходить. Все-таки сейчас сложно так социализироваться, жить, как раньше, мы еще работаем над этим. А пока нам хорошо просто быть дома, у нас есть кот, есть собака, и мы с ними тусуемся.

МЧ: Мы очень благодарны всем за поддержку. И есть много людей, которые просто говорят «спасибо!» — и все, идут дальше. Это лучший вариант, нам это приятно.

Но время от времени кто-то подходит и начинает нас жалеть. Мне это вообще не нравится, я в принципе не люблю, когда меня жалеют. К тому же я думаю, что надо не жалеть, а гордиться, что мы смогли через такое пройти и выстоять.

ВА: Некоторые люди вообще начинают плакать, и ты такой думаешь: «Я это все пережил, переварил, дайте просто порадоваться! Чего вы плачете, если мы не плачем? Порадуйтесь вместе с нами!»

И мы это говорим без осуждения. Мы прекрасно понимаем, что люди могут очень сильно сочувствовать, но нам лучше, когда поддерживают без жалости.

МЧ: Мы еще немного травмированы. Хоть уже и прошло определенное время, но эти раны мы еще не до конца залечили.

Сейчас пара наслаждается временем, проведенным вместе / Фото: Александр Медведев

— Насколько правильно государство принимает и поддерживает тех, кто вернулся из плена?

ВА: Это сложный вопрос. Сегодня в государстве действительно запущен механизм по поддержке бывших пленных, другой момент — как это все реализуется. То есть идея, как всегда, топ, а реализация хромает.

Государственные учреждения — это такие большие бюрократические машины, которые заинтересованы не в том, чтобы помочь, а в том, чтобы все было оформлено в соответствии с нормами. И я в государственных больницах сталкивался с такой проблемой, что они были нацелены не на помощь мне, не на мое лечение, а чтобы все было правильно по документам.

— То есть прежде всего не хватает именно человеческого отношения?

ВА: Скорее, у них не хватает опыта такой работы. И есть отдельные персонажи, которые вообще не понимают, с кем они работают, поэтому они говорят о бывших пленных такое, что глаза на лоб лезут.

То есть люди как работали до полномасштабного вторжения, так и продолжают это делать, для них вообще ничего не изменилось. Они не понимают, что война изменила людей, что те, кто участвовал в боевых действиях, прошел плен, уже другие, не такие, какими были раньше. Поэтому к таким пациентам нужен особый подход. А врачи продолжают все делать по старым методичкам, но с нами это не работает.

— Вы сейчас продолжаете служить в Азове?

ВА: Пока нет, я еще в отпуске.

— А планируете вернуться?

ВА: Еще не знаю, колеблюсь. Я уже большой промежуток своей жизни — 12 лет — отдал службе в Азове. И я на самом деле настолько уставший, что хочется отдохнуть.

— Чем вам хотелось бы заниматься в гражданской жизни?

ВА: У нас есть одна на двоих большая мечта — создать приют для животных. Но мы понимаем, что это некоммерческий проект, который наоборот требует много вложений. Возможно, когда-то это реализуем.

— Марьяна, вы уволились со службы. У вас были сомнения по поводу этого решения?

МЧ: Во-первых, меня все же уволили по состоянию здоровья.

ВА: Можно я отвечу за тебя? У нее были сомнения до того, как она уволилась. Но как только это произошло, она почувствовала себя свободным человеком и ни разу не пожалела об этом.

— А у вас, Марьяна, есть видение, чем заниматься в гражданской жизни? Про приют для животных понятно, но, возможно, есть что-то свое, личное, где вы хотели бы себя проявить?

МЧ: Я тоже в этом вопросе очень растеряна. Как я и говорила раньше, я еще на пути поиска себя. Живу одним днем, потому что неизвестно, наступит ли следующий день. Мы ничего не планируем.

ВА: Сейчас наш приоритет — это рассказывать о нашем опыте, доносить это людям, западным партнерам, друзьям и так далее. Мы ездили в Европу, в США, рассказывали о себе, о плене, объясняли, что такое Россия и какие преступления она совершает. Мы чувствуем ответственность делиться этим, и у нас есть силы это делать.

— Когда иностранцы общаются с теми, кто лично пережил такой тяжелый опыт, это открывает глаза для них относительно России и войны?

ВА: 100% открывает. Ведь они вообще не осознают этих вещей — живут далеко, у них все хорошо, все спокойно, они не чувствуют войну. Поэтому когда ты рассказываешь о своем опыте, они смотрят широко открытыми глазами: «Серьезно? Мы этого не знали, спасибо, что рассказали!»

МЧ: Одно дело, что они читают в СМИ, в новостях, слышат от политиков, хотя бы и наших. И совсем другое впечатление, когда приезжает человек, который непосредственно это все пережил. Для них это очень важно, и действительно меняет их мировоззрение.

— Я спрашивала о профессиональных планах, а какие у вас личные мечты сегодня, если можете этим поделиться?

ВА: Дом. Хотим домик.

МЧ: Хотим окончания войны. Я всегда вспоминаю Мариуполь — сколько планов у нас там было. Мы всю свою жизнь наперед расписали — дом, семья, путешествия, все-все! Но пришла Россия и полностью изменила эти наши планы. Поэтому я в колонии дала себе слово, что больше я ничего в своей жизни не буду планировать. И теперь мы живем здесь и сейчас.