В интервью NV Людмила Гусейнова рассказала о том, чем отличается положение пострадавших от военных преступлений до начала полномасштабной войны и после, делится тем, как трансформирует свой дневник из плена в книгу, и объясняет, какими должны быть реабилитационные программы для пострадавших от СНСК в Украине.

— Чем вы занимались до того, как попали в плен?

— Война в Украине началась в 2014 году. На тот момент я жила в городе Новоазовск Донецкой области. Когда мой город был оккупирован, мы остались там. Никто не имел представления, что происходит, как долго это будет. Не было объяснений от власти, что делать людям. Некоторые уезжали, некоторые оставались. Мы остались — в определенной степени из-за того, что я в то время начала заниматься детьми из расформированного детского дома, который остался на временно оккупированной территории.

После того, как мы узнали об этих детях, моя подруга Ольга Мусафирова смогла приехать в полуоккупированный город, вместе мы посетили их и увидели, в какой страшной нужде они находятся. Интернат расформировали и отправили их по семьям, не способным их содержать. Эти бабушки, дедушки, тети не имели средств на детей, потому что выплаты со стороны Украины прекратились из-за оккупации, с другой стороны им также никто ничего не давал. Это действительно был ужас: дети были полуголодные, ужасно выглядели внешне. Тогда решили, что на свободной территории Украины Ольга будет организовывать сбор помощи для этих детей, записали их потребности, размеры одежды и тому подобное.

Презетация книги Україна не мовчить. Хроніка протидії сексуальному насильству, пов’язаному з конфліктом (2022–2024 рр. / Фото: Людмила Гусейнова via Facebook

В таком режиме мы жили до 2019 года. Я раз или несколько раз в месяц выезжала в Мариуполь, там забирала посылки, которые Ольга мне присылала. Мы постоянно организовывали сборы, привозили детям вещи, витамины, книжки и открытки на украинском языке.

Когда я выезжала в Мариуполь, там встречалась с волонтерками, которые помогали украинским военным. Во время одного из таких выездов в Мариуполь в 2019-м мне передали флаг Украины с подписями наших военных. Я тайно провезла этот флаг на временно оккупированную территорию. О нем узнали, и меня арестовали — это произошло 9 октября 2019 года. Провели огромный обыск в моем доме, искали этот флаг. Сбрасывали украинские книги с полок, ничего не объясняя. С этого момента моя свобода закончилась на долгие три года и тринадцать дней. Освобождена я была во время большого женского обмена 17 октября 2022 года.

— Сегодня вы даете довольно откровенные интервью, где рассказываете о том, что происходило с вами в российском плену. Много ли времени вам понадобилось для того, чтобы начать об этом так детализировано говорить на публику?

— Когда я находилась в плену, включилась функция организма — выживать, как физически, так и психологически. Иногда я даже не осознавала, что со мной там делали. Я заставляла себя так держаться, будто бы это происходит не со мной.

Мне было трудно там, в плену. Первые несколько дней это был такой ужас, что казалось, сердце просто разорвется. Я помню первый день, когда меня бросили в камеру, и можно было снять мешок с головы. Я страшно плакала от боли, от унижения, от страха, от непонимания, что происходит и что будет через минуту или завтра. Девушка, которая была в камере, сказала, что здесь нельзя лежать на полу, надо только стоять. Это нарушение режима, если даже я упала, то должна сразу вставать. Она показала камеру видеонаблюдения и сказала: «Они смотрят, сейчас придут, будет еще хуже».

Для меня тогда стало принципиальным, что они не должны увидеть, как я плачу. Себе дала такую установку: если плачу, то я — слабая, а они из-за слабости будут издеваться надо мной еще больше. И это были мои последние слезы. Все эти три года и тринадцать дней я не плакала. Когда меня освободили, я почему-то думала, что сейчас встречусь с друзьями, с родными, и все, буду плакать, потому что я — на свободе. Но нет, этого не произошло. Мне это не удается до сих пор.

Почему я стала говорить о своем опыте в плену почти сразу, как была освобождена? Я знаю, сколько там осталось девушек, и некоторых из них знаю лично. В октябре будет три года, как я — на свободе, но каждый день я проживаю то, что они проживают, оставаясь там, в тех страшных, вонючих, темных камерах. Мне больно, что мы ничего не можем сделать, чтобы они также были освобождены. Очень трудно вспоминать, постоянно рассказывать, давать многочисленные интервью, но это — единственная возможность привлечь внимание не к себе, а к ним. К тому, в каком ужасном состоянии они там находятся.

Я была удивлена, когда меня освободили. Тогда мне казалось, все в Украине знают, что гражданских женщин держат годами в тюрьме. Однако когда начинала об этом говорить, видела, что мало кто об этом знает на самом деле. И даже сегодня до сих пор можно поехать в более-менее спокойный далекий регион, где люди будут удивлены, когда услышат, что есть гражданские женщины, которые находятся в российском плену по шесть лет.

За рубежом, когда рассказываешь, что женщин держат в тюрьме, они тоже воспринимают это по-другому. Тюрьма в их понимании и то, что на самом деле является тюрьмой на временно оккупированных территориях или в России — это совершенно разные истории. За рубежом не осознают, что над людьми можно издеваться в этих тюрьмах, что можно насиловать и пытать, и из-за этого они умирают. Как не осознают и то, что людям в плену не оказывается элементарная медицинская помощь, что люди годами не видят свежего воздуха и солнца. У них атрофируются мышцы из-за того, что они не ходят, потому что в тесных камерах нет пространства. Не представляют себе, что нет свиданий с родными, что женщины не видят своих детей по несколько лет. Что нет доступа к питьевой воде, а в Донецкой области сейчас — не просто к питьевой, даже к технической, то есть нет возможности нормально помыться.

Людмила Гусейнова во время акции в поддержку гражданских женщин, находящихся в плену / Фото: Людмила Гусейнова via Facebook

Я буду говорить об этом, пока наши гражданские не будут освобождены, и пока не будут наказаны те, кто это делал. Мне очень жаль, что к таким темам часто привлекают внимание в привязке к каким-то датам, таким как Международный день борьбы с сексуальным насилием в условиях конфликта, который отмечался не так давно, 19 июня. Люди страдают от пыток, от избиения, от отсутствия медицинского обеспечения постоянно, и об этом надо вспоминать не только в какие-то конкретные дни.

Да, в Украине открывают уголовные производства по факту совершения СНСК, и именно этот вид военных преступлений интересует наше общество и правоохранителей больше всего. Это действительно важно, но вместе с сексуальным насилием также постоянно совершаются другие виды преступлений, например пытки и тому подобное. Я должна об этом говорить, потому что сейчас, по нашим очень неподтвержденным данным, есть по меньшей мере 2 тыс. гражданских женщин, которые пережили пытки. Общее количество гражданских пленных — почти 10 тыс. Эти люди страдают, но для нашего общества большинство из них остаются неизвестными.

— Вы сказали, что чаще всего открывают уголовные производства именно по сексуальному насилию, связанному с конфликтом, но не по другим военным преступлениям. Почему, как вы думаете?

— Мне кажется, из-за общей перегрузки правоохранительных органов работой, связанной с документированием военных преступлений, где СНСК — одно из них. Однако не следует забывать о других многочисленных страшных нарушениях прав людей и на временно оккупированных территориях, и в плену, и на свободной территории нашей страны — я имею в виду обстрелы ракетами, шахедами, убийства мирного населения.

Мы должны наказывать также всех тех, кто незаконно осуждает и отправляет в заключение наших граждан. Эти люди должны быть наказаны, ограничены в своем передвижении по миру, в частности эти так называемые следователи, которые на временно оккупированных территориях открывают уголовные производства и незаконно проводят следственные действия против мирного населения, изолируют это население, подавляют любое его сопротивление. Тех охранников, которые бьют просто так — и этим действиям нет объяснения. Они бьют, потому что имеют в руках палку и у них есть сила, чтобы ударить.

Людмила Гусейнова в студии телеканала Эспрессо / Фото: Людмила Гусейнова via Facebook

Я видела, как в Донецкое СИЗО привозили наших военнопленных. Через маленькое окошко над нарами можно было смотреть, как их ведут — раненых, с кровавыми ранами, переодетых в какое-то тряпье, которое падает с этих парней и девушек, с завязанными сзади руками — наручниками или скотчем, с мешками на головах. Их ведут и бьют, они падают, а потом их дальше бьют, но уже ногами. Каждый так называемый охранник должен быть наказан за каждый свой удар, он должен нести ответственность.

Так же — так называемые медицинские работники в этих тюрьмах и в СИЗО, которые не оказывают помощь, а наоборот издеваются над людьми. Я помню несколько случаев, когда таким политическим, как я, просто кричали, смеялись в лицо: «Ты хочешь еще лечиться? Тебе больно? Ты сдохнешь здесь». Я уверена, что это будет, и мы будем делать так, чтобы каждый такой злодей был наказан. Но я понимаю, что сейчас, видимо, не хватает ресурсов для того, чтобы найти и наказать их всех.

— Недавно я брала интервью у ветерана, защитника Мариуполя Дмитрия Козацкого. После выхода из Азовстали он пробыл в плену четыре месяца. В интервью он говорит в частности следующее: «Я никогда не вникал в детали, потому что, во-первых, был в плену четыре месяца и довольно легко его перенес — по сравнению с тем, что слышал о других. Я знаю, что пленные переживают пытки и побои. У меня были побои, но не такие, о которых я слышал от других». Мне показалось, что это определенное обесценивание случившегося, ведь все равно речь идет о побоях и незаконном содержании. Как часто подобное представление среди освобожденных из плена становится помехой в том, чтобы сообщать о таких случаях правоохранителям?

— Да, это обесценивание того, что люди там переживают. С одной стороны, так происходит потому, что действительно случаются страшные истории, свидетелем которых ты становишься в плену. Слыша, как пытают других, в этот момент ты думаешь: «Мне очень жаль, что тот человек больше страдает».

Я очень хочу, чтобы никто не обесценивал своего опыта и того, что происходило с ними в плену. Да, годы, проведенные в плену — страшные. Но можно ли как-то сравнивать эти опыты, или это — корректно? Да, кто-то провел в плену несколько месяцев, кто-то — год, кто-то несколько лет. Например, Наталью Власову незаконно удерживают в тюрьме в России уже шесть лет. Когда ее арестовали, дочери Натальи, Юле, было четыре года. Сейчас девочке — десять, и это страшное издевательство, страшные шесть лет разлуки.

С другой стороны, и за четыре месяца, и иногда даже за четыре дня могут пережить такие страшные истории, от которых потом невозможно избавиться. Ты годами будешь лечиться, работать с психологом. Но эту боль нельзя будет ни вылечить, ни приглушить. Разве что как-то суметь с ней жить, найти возможность этой болью управлять. Это травма, и без помощи специалистов сама по себе она не пройдет.

— В интервью Суспільному вы рассказывали о том, что писали письма другим женщинам, которые до сих пор находятся в плену. В частности одно из них было предназначено замученной в российском плену журналистке Виктории Рощиной — на тот момент она еще была жива. Доходят ли такие письма до адресатов?

— Это было в канун Нового года: нам сказали, вроде бы через Красный Крест есть возможность передать письма. Тогда мы с девушками, которые вышли из плена, очень быстро написали небольшие открытки. Писать надо было на русском языке, не идентифицируя себя. В России против меня до сих пор не закрыто уголовное дело, к тому же, они открыли еще одно дополнительно. Поэтому эти письма мы подписали как просто от друзей, от родных, указывали лишь некоторые имена.

Вместе с журналистами, в частности с Сергеем Томиленко и Линой Кущ из Национального союза журналистов Украины мы написали письмо и к Виктории Рощиной. Я помню строки, которые писали: что на Новый год мы всегда надеемся на какие-то чудеса, и в детстве на этот праздник все загадывали желания. И что у нас самое большое желание, и мы уверены, что такое есть и у нее — это свобода и возможность быть рядом с родными. Мы желали ей силы, терпения и скорейшего возвращения. Я не знаю, получила ли Виктория то письмо — нам не сообщали. Мы этого уже никогда не узнаем.

Людмила Гусейнова в офисе Национального союза журналистов Украины держит в руках портрет замученной в российском плену журналистки Виктории Рощиной / Фото: Людмила Гусейнова via Facebook

Перед этим у нас была еще одна возможность отправить посылки девушкам, которых удерживают в Донецкой области. Этот путь очень сложный, я не буду о нем рассказывать, но мы знаем, что наши посылки доходили до адресатов — это подтвердила одна из освобожденных женщин. Составляя эти посылки, мы добавляли туда только самое необходимое — как человек, который пережил такой опыт, я лично знаю, чего больше всего не хватает девушкам там. Это очень важно — находить возможность передать им любую весточку. Они должны знать, что о них помнят.

— Вы рассказывали медиа, что во время пребывания в тюрьме Изоляция вели дневник, который впоследствии удалось вывезти — на его основе сейчас готовите книгу. Вы также рассказали, что хотели бы, чтобы эту книгу прочитали россияне. Вы действительно верите в то, что мировоззрение россиян еще как-то можно изменить?

— Я начала писать, когда меня уже перевели из тюрьмы Изоляция в Донецкое СИЗО, и там были разрешены передачки. Адвокат сказал моей сестре, что можно передавать тоненькие тетради, ручку. И тогда я решила, что надо начать выражать свои мысли — конечно, каких-то мыслей о книге на тот момент еще не было.

Меня держали в камере с уголовными преступницами. С самого начала я практически с ними не разговаривала, потому что у нас не было общих тем для разговора, а те, что были, в основном касались каких-то провокаций и нагнетания ситуации. Трудно жить в среде, где не знаешь, о чем с этими людьми говорить. Конечно, те, кто находились со мной в камере, также могли читать мои тетради — для них было важно, что я не пишу ничего о них и о том, что происходило внутри камеры. Например, некоторые люди употребляли наркотики, которые каким-то образом им передавали. Однако меня эта сторона их жизни не волновала — я писала о себе.

Фото: Людмила Гусейнова via Facebook

За три года у меня накопилось 17 или 18 таких тетрадей. В камере можно было держать под нарами одну сумку с личными вещами — сокамерницы помогли сделать в ней двойное дно, и именно туда я складывала свои дневники. Когда вернулась из плена, я начала очень быстро писать эту книгу. Но к воспоминаниям об определенных эпизодах я, видимо, еще не была готова психологически — честно скажу, до сих пор не все вспоминаю. Есть такие дни, упоминания о которых у меня — будто черный занавес. В книге мы решили так это и показать — просто оставить черные страницы там, где речь идет о подобных воспоминаниях. Я очень надеюсь, что в ближайшее время наконец-то смогу закончить эту книгу.

Я не уверена, что эта откроет глаза всем. Но если даже сотня или тысяча людей вдруг остановятся и скажут: «Боже, этого не может быть», и даже если они усомнятся в том, что это происходит, это уже будет хорошо.

Мы прекрасно понимаем, что вся Россия, все россияне — они не исчезнут, они останутся очень близко от нас. Если они будут деградировать дальше, то это не улучшит и нашу жизнь тоже. Поэтому, я думаю, мы должны делать что-то для того, чтобы хотя бы следующие поколения были немного умнее, чем те, которые живут сейчас.

Вспоминаю слова следователя, который был последним в моем так называемом деле. Он все пытался сделать так, чтобы я «оскотинилась», чтобы стала такой, как они, чтобы у меня была такая же злоба, чтобы я так же разговаривала на их нецензурном языке, ненавидела все, что меня окружает. Они видят, что этого не произошло. И для меня это — моя личная внутренняя победа. Я не стала такой, как они.

— Вы подали иск в Европейский суд по правам человека — расскажите о ходе этого дела.

— Это сложная история: мы знаем, что в 2022 году Россия вышла из Европейского суда по правам человека. Но мое дело успели зарегистрировать и приняли к рассмотрению, за что большое спасибо моему адвокату Андрею Яковлеву. Возможно, мы не все осветили, как хотелось, но Андрей сказал: «Нам надо делать все быстро, уже сейчас, а потом в ходе преследования мы можем давать дополнительные показания».

Это — очень долгий, длительный процесс. Когда дело будет рассмотрено, нужно ли будет ждать возвращения России в этот международный процесс, в ЕСПЧ, я не знаю. но меня радует, что дело Гусейнова против России принято к рассмотрению в Европейском суде по правам человека.

— В 2024 году в Украине заработал международный Реестр убытков, куда можно подавать заявления для фиксации военных преступлений, в том числе и СНСК. Но зафиксировать там можно только преступления, совершенные с 24 февраля 2024 года. А как насчет тех, кто пережил подобное до начала полномасштабной войны?

— Это — проблема и огромный позор для государств, которые не осознают, когда на самом деле началась война в Украине. Мы должны доказать, юридически закрепить, что война началась с нарушения границ нашей страны в 2014-м. Тогда также заходила военная техника на территорию Украины, и это зафиксировано. Застенок Изоляция существует с 2015-го, и об этом было известно до начала войны большой.

Сейчас мы ищем возможности объединяться с другими общественными организациями, чтобы поднять этот вопрос. Относительно этого Реестра — это унижение тех людей, которые пострадали с 2014 года. И здесь не только о случаях СНСК, а также и о тех, чьи родные были убиты на оккупированных территориях до начала полномасштабной войны. Тех, кого пытали и так далее. Не являются ли эти люди пострадавшими от войны?

Людмила Гусейнова держит в руках портрет Наталии Власовой, которая до сих пор находится в плену / Фото: Людмила Гусейнова via Faceook

Я была арестована до полномасштабного вторжения. По состоянию на 24 февраля 2022 года еще находилась в плену, в тюрьме, и была освобождена в октябре 2022-го. Так я должен как-то отделить этот период от других пыток? Как это делать? Даже если этот Реестр будет доступен для людей, которые, как я, попали в плен до начала вторжения, но находились там по состоянию на 24 февраля 2022-го, вопрос, как быть другим, все равно остается открытым.

— Изменилось ли отношение россиян к украинским пленным с началом полномасштабной войны в Украине?

— У гражданских людей, как и у меня лично до начала полномасштабной войны, еще была надежда на освобождение. Несмотря на то, что на тот период я уже почти два года была в колонии, мы верили, что переговоры продолжаются. В тюрьме постоянно транслировалось российское телевидение, круглосуточно работали пропагандистские программы, и там говорилось, что есть планы по обменам.

После того, как в феврале 2022 года россияне начали бомбить Киев, ситуация очень изменилась, и это правда. Изменилось отношение охранников, да и вообще всех, кто работал в тюрьме. Они могли врываться в камеру, смеялись, толкали, кричали: «Что вы, укры, ждете обмена? Его уже не будет, потому что везде — Россия». Тогда на долгий период были запрещены передачи, полгода я не видела адвоката. То есть ты не имеешь никакой внешней информации, не понимаешь, что происходит. По телевизору показывают, как бомбят Киев, Харьков, уничтожают Мариуполь, и эта картинка показана со стороны агрессора, это какие-то «победоносные» истории. Ты же просто не хочешь в это верить.

Потом я увидела, как в СИЗО начали привозить большое количество украинских военнопленных. Над нами этажом выше были камеры так называемого туберкулезного барака. За один вечер всех больных оттуда вывели в другое крыло, а тогда без дезинфекции именно в эти камеры стали заводить военнопленных. Я видела, как их вели, это было страшно. Далее каждые полчаса, каждый час охрана стучала в эти железные двери: это была команда, чтобы наши ребята-военнопленные кричали российские лозунги, пели гимн России, российские военно-патриотические песни. Если кто-то тихо пел, они открывали дверь и били всю камеру.

— Одинаковые ли тактики в отношении женщин и мужчин применяют россияне, прибегая к сексуальному насилию?

— Со стороны преступника, который такое совершает, нет цели получить удовольствие. Цель одинакова и для женщин, и для мужчин — это унижение, попытки сломить волю. Они пытаются сделать это любым способом: сломать сопротивление, растерзать, «оскотинить» человека. К тем, кто находил в себе силы держаться, была еще большая ненависть. А если человека удалось сломать, они этому радовались.

Проблема в том, что у нас в обществе не слишком анализируется, что собственно такое сексуальное насилие во время войны. До сих пор может существовать представление, что речь идет исключительно об изнасиловании. Поэтому большинство пострадавших не идентифицировали то, что с ними произошло, как собственно сексуальное насилие. Когда парней пытали током через половые органы, а это было любимое развлечение среди россиян, они также не идентифицировали это как СНСК. Или когда женщин раздевали, трогали руками, комментировали эти действия, мы этого так же не осознавали.

Я приводила пример, когда женщину выводили посреди ночи, она шла вроде бы добровольно, а потом возвращалась. Ей за это немного ослабляли режим, также позволяли увидеться с детьми. Было несколько раз, что она плакала, была пьяна, и говорила: «Да нет, я же добровольно, ко мне не применяли силу». Она не осознавала, что ее выводили под дулами автоматов и шантажировали свиданием с ребенком.

В Донецком СИЗО женщины с криминальным прошлым прятали в себе что-то запрещенное, например наркотики. Из-за того, что иногда случались драки, кто-то перебирал наркотиков, или же некоторые «вскрывали» себя, всю камеру без разбора выводили «на кресло» — так они называли. Это был осмотр: два десятка женщин, среди которых те, что имели венерические заболевания, ВИЧ-статус, одна из охранниц одевает грязную, не стерильную перчатку, и по очереди лезет ко всем во влагалище. Рядом стоят охранники-мужчины. И это — также сексуальное насилие. Но в тот момент ты не осознаешь этого, потому что тебе стыдно, больно, вообще не можешь представить, что так можно.

Таких случаев очень много: не каждый мужчина и не каждая женщина желают об этом вспоминать, анализировать и осознавать происходившее. Иногда — стесняются осуждения, не хотят потом обсуждать это с семьей, с детьми. Мне кажется, нам надо еще много сделать для того, чтобы наше общество научилось не осуждать людей, которые это пережили.

— Как выстраивается работа с пострадавшими от СНСК в Украине сегодня в том, что касается реабилитации?

— Во внедрении таких реабилитационных программ, в частности в обсуждениях и процессе формирования программы я лично принимала участие. Реализовано это было при поддержке Международной организации по миграции ООН, также — Великобритании. Реализовывалась эта идея на базе общественной организации Неємія в Ужгороде. Это лучшие реабилитационные программы, которые я видела.

Женщины приходили в эту программу с недоверием, без желания общаться между собой, с психологом, но с неверием в то, что это им поможет. Продолжительность программы — 15 дней. Пять из них посвящены общению в свободном пространстве. Понемногу девушки прислушивались к рекомендациям относительно того, как можно самим себе помочь. Природа, а также медленный темп взаимодействия между собой — это настраивало на лучшее восприятие того, что говорят психологи. Следующие пять дней — арт-терапия. Это возможность чему-то научиться, сделать что-то своими руками, также — просто гулять по лесу, поплавать, и в не принудительном, бытовом общении наслаждаться моментами. И последние пять дней — медицинское обследование, если это было необходимо. Те, кому это было нужно, могли оставаться на дальнейшее лечение. В последний день мы приглашали визажистов, стилистов, и девушки выглядели по-новому. И это не из-за новой прически или макияжа, а из-за внутреннего самоощущения.

Людмила Гусейнова держит в руках издание Ломикамінь. Жіночій спротив в Криму, на развороте — ее фотография / Фото: Людмила Гусейнова via Facebook

Самое главное в этих программах — это то, что в течение года вся эта группа раз в месяц собирается онлайн вместе с психологом, который их сопровождает, представителем общественной организации. Это очень теплые, сестринские отношения. Когда есть какие-то вопросы, они получают ответы, если есть проблемы, их можно обсудить. Это невероятный пример того, как все должно работать. Очень жаль, что финансирование по тому проекту закончилось.

Есть замечательный закон об установлении статуса пострадавших от СНСК, с предложением при необходимости внедрять реабилитационные программы, но это на сегодня не работает. Закон очень хороший, мы также участвовали в его обсуждении, провели огромную адвокационную работу. Будет ли он работать? За счет чего? На сегодня мы не знаем.

Еще один пример: год назад заработала пилотная программа по предоставлению промежуточных срочных репараций пострадавшим от СНСК. На сегодняшний день по этой программе обратилось более 1000 человек, но получили репарации чуть больше 600. В дальнейшем деньги закончились, этот фонд опустел. То есть сегодня у нас нет средств для того, чтобы пострадавшие от СНСК получили такие компенсации, и это тоже огромная проблема.

У тех гражданских, которые находились или находятся в плену до сих пор, нет статуса, нет определения, кто эти они вообще такие — ни для государства, ни для мира. Для таких людей вообще не существует никакой реабилитационной программы, они не имеют социальной защиты, теряют жилье, потому что большинство из тех, кто возвращается из плена, проживали на временно оккупированных территориях, и вернуться им некуда. Это огромная также проблема, и надо думать, как ее решить.

— В работе с этой темой Украина частично опирается на опыт других стран, которые имели опыт войн и вооруженных конфликтов. В частности, это балканские страны. Что общего и что отличного, по вашему мнению, есть между нами и между этими другими опытами?

— Я знакома с Фериде Рушити, руководителем Косовского центра реабилитации жертв пыток — это невероятная женщина, которая возглавляет тамошнее движение помощи пострадавшим от СНСК. Вместе с другими активистками она смогла добиться того, чтобы женщины, пережившие такие случаи, пожизненно получали небольшую пенсию от государства. Я считаю, что это справедливо, и, к тому же, побуждает людей обращаться в правоохранительные органы.

Еще один пример — это Конго. Страна очень ограничена в финансовых ресурсах, благодаря нобелевскому лауреату доктору Денису Муквеге создала реабилитационные центры высокого уровня для помощи пострадавшим. Во время визита в Конго я была в одном из таких — там находятся женщины из разных регионов страны. В таких центрах они получают медицинскую помощь, проходят полное обследование, лечение, также социализируются, учатся грамоте, осваивают ремесло на будущее. Они имеют возможность оставаться там до полугода, в некоторых случаях этот срок продлевается. В свои общины возвращаются другими женщинами — способными себя содержать, не бояться, не подчиняться мужской воле, общественному влиянию.

В больницах, работающих с пострадавшими от СНСК, есть специальные кейс-менеджеры, которые принимают женщин и занимаются их реабилитацией на протяжении всего пребывания там. Проводится полное медицинское обследование, психиатрическая, психологическая экспертиза. Эти документы хранятся в течение многих лет. Если женщина не готова сразу обращаться в прокуратуру, в правоохранительные органы с заявлением против обидчика, она сможет сделать это позже, когда примет для себя такое решение.

Людмила Гусейнова во время визита в Демократическую Республику Конго / Фото: Людмила Гусейнова via Facebook

В Украине, когда человек возвращается на свободу после лет плена, если это случилось в условиях официального обмена, он очень быстро проходит медицинский осмотр. Но психиатрическую экспертизу не проходит очень долго — до тех пор, пока не будет открыто уголовное производство, и следователь не направит его на эту экспертизу. Это — вредит. К тому же, сам человек может не осознавать потребности в психологической помощи. Получить направление на психолого-психиатрическую экспертизу очень сложно, как и выполнить ее из-за нехватки специалистов. Мы знаем, что есть большие проблемы, особенно в прифронтовых зонах, когда люди, например, в Херсоне по полгода ищут такое направление.

Сравнивая опыт Конго с Украиной, надо также понимать ментальную разницу, а также уровень социальной вовлеченности женщин в управление общинами. У нас в Украине, и там, в Конго это — разные истории. К тому же, в Конго речь идет о внутреннем конфликте, а в нашем же случае это — открытая агрессия посторонней страны, агрессора России против Украины. Все военные преступления, в том числе и СНСК — это не из-за внутреннего конфликта. Все это делается солдатами, представителями оккупационной агрессивной страны — России. Но само преступление как таковое мало чем отличается — это такие же издевательства.