Впервые напечатано в журнале NV за июнь 2025 года. Републикация запрещена

2025-й год не дает нам поводов говорить о мире. Москва продолжает выдвигать Украине условия капитуляции. И эта ситуация не изменится до тех пор, пока у Кремля будут оставаться деньги на войну и техника для поля боя.

Но при этом на четвертый год вторжения Россия все так же далека от тех целей, что ставила перед собой в начале войны. Украинская государственность сохранена. Обрушения фронта не случилось. Советские оружейные запасы заканчиваются, а выход на границы одной лишь Донецкой области может растянуться для Москвы на годы. И если в какой-то момент Россия решит поставить войну на паузу, то главная битва развернется за то, чем считать ее результаты. Победой или поражением.

Фактически, если активная фаза вторжения остановится — у Украины будет полное право считать себя победителем. По той простой причине, что в феврале 22-го Москва не ставила перед собой задачу захватить Бахмут и Северодонецк. Ее аппетиты были куда больше Мариуполя и Мелитополя. Россия начинала войну с целью демонтажа украинской государственности, и до тех пор, пока эта задача не решена — цели вторжения не достигнуты.

Война всегда становилась тестом на солидарность

Москва сможет считать себя победителем, если по итогу войны Украина станет неотличима от Белоруссии. Если мы юридически признаем российские флаги над оккупированными территориями. Если Киев вынужден будет разоружаться до уровня, который определит Россия. Тогда Кремль и впрямь получит право утверждать, что цели «денацификации» достигнуты. Но если всего перечисленного не случится — то Москва, закончив войну на поле боя, начнет битву за интерпретацию ее итогов.

И эта схватка будет иметь решающее значение.

Победа подобна зонтику, под которым найдется место каждому. Тем, кто уехал и тем, кто остался. Тем, кто воевал и тем, кто был в тылу. У победы может быть много отцов — а потому каждый сможет ощущать свою сопричастность триумфу. Победа по природе своей инклюзивна — и потому у любого в нашей стране появится право говорить «мы добились». Победа становится триумфом национальной идентичности, а день завершения войны закономерно становится днем субъектности народа.

С поражением все происходит ровно наоборот. Оно становится подтверждением национальной катастрофы. Доказательством проваленного экзамена. Свидетельством дефицита солидарности. Фрустрация окутывает страну, а главным содержанием внутренней дискуссии становится перекладывание вины. Фронт обвиняет тыл. Тыл винит эмиграцию. Поражение обесценивает коллективную идентичность — а потому нация начинает дробиться на множество локальных. Главной национальной интонацией становятся отстранение и отчаяние.

А потому Москве будет принципиально важно убедить нас в том, что Украина проиграла. Что мы не справились. Что тест не пройден. Россия задним числом станет переписывать собственные задачи «СВО» — чтобы достигнутые результаты объявить изначально запланированными. Даже если по итогу войны мы сохраним контроль над собственным будущим — Кремль все равно будет навязывать нам философию поражения.

Можно, конечно, рассуждать про границы 1991-го года, но эта цель изначально противоречила раскладу сил. С первого дня войны Украина в одиночку воевала против крупнейшей страны на планете — которой, вдобавок, функцию тыла обеспечивала вторая экономика мира. Ровно поэтому нам сегодня легко подбирать себе прототипы в прошлом. Спартанцы против Ксеркса. Финляндия против Советского Союза, Варшавское восстание против вермахта. Изначальное соотношение ресурсов, армий и капиталов на момент вторжения будет позволять нам считать себя победителями — в том случае, если Украине по итогу войны удастся отстоять свой суверенитет.

Единственный риск — что в послевоенной битве за описание итогов войны союзником России может стать внутриукраинская политическая борьба. Одни воспримут финал войны как хороший способ свести политические счеты. Другие увидят в философии поражения удачный способ обеспечить собственное будущее. И тогда московский хор внезапно получит украинские голоса.

Война всегда становилась тестом на солидарность. На способность жертвовать частным во имя общего. Личным — во имя коллективного. Мы четвертый год подряд сдаем этот тест и, если мерить масштабами нашей войны, — делаем это довольно неплохо. Все ожидания сводились к тому, что мы проиграем в первый же месяц, а потому наше упорство дает нам право гордиться самими собой. И если мы выстоим на поле боя — у нас не будет ни единой причины отдавать нашу победу тем, кто захочет ее у нас украсть.