Нариман Джелял: «Смотреть на надзирателей было нельзя. Мы идентифицировали их по обуви», — откровенное интервью после освобождения

28 июня, после трех лет пребывания в двух крымских СИЗО и российской тюрьме, Нариман Джелял вернулся в Украину в рамках 53-го обмена военнопленными.

44-летний Джелял — заместитель председателя Меджлиса крымскотатарского народа, журналист и политик, а также один из более 200 крымчан, которых Россия осудила по сфабрикованным делам.

После оккупации Крыма в 2014 году Джелял остался жить на полуострове, продолжая настаивать на том, что там украинское государство, а не российское. Он публично говорил об этом даже тогда, когда в Крыму начались аресты. И оставался единственным представителем руководства Меджлиса на полуострове, пока в начале сентября 2021-го его самого не задержали по сфальсифицированным обвинениям в диверсии.

В сентябре 2022-го подконтрольный России «Верховный Суд Крыма» приговорил Наримана Джеляла к 17 годам заключения. С осени 2023 года он находился в Минусинской тюрьме Красноярского края, которая находится в пяти тысячах километров от его родного Крыма.

Во время полуторачасового разговора Джелял подробно рассказал NV о своем пребывании в крымских следственных изоляторах и в тюрьме.

Он помнит всех своих соседей по камерам, писал о них в письмах на волю, пытаясь помочь политическим заключенным, которых он встречал за эти три года.

Один из лидеров Меджлиса рассказал, как смог остаться собой в уголовном и полицейском мире, не потерять веру. А еще о том, как шил спецодежду, чтобы скоротать время в тюрьме.

Тяжелые испытания он вспоминал с улыбкой. Ведь юмор, по словам Джеляла, — это то, что спасает в неволе.

Всю неделю с 8-го по 12 июля Джелял решил посвятить общению с украинскими и иностранными медиа, чтобы привлечь внимание к проблемам Крыма.

Но потом он планирует на какое-то время исчезнуть из публичного пространства. Ведь после возвращения самого Джеляла в Украину его семья — жена Левиза и четверо детей — выехала из Крыма в Киев. И бывший политзаключенный хочет немного побыть с ними, а дальше вновь приобщиться к делам. «Раз вытащили меня [из российского плена], как я могу не помогать вытащить всех остальных?», — говорит он.

— Вы знаете, какая ситуация в Крыму сейчас?

— Я только вчера разговаривал со своим другом из Крыма, который говорит, что сейчас ситуация просто ужасная. Не знаешь, кому доверять. Есть очень узкий круг друзей, семьи, о которых ты знаешь, что они тебе не нанесут вреда, не донесут, вот с ними ты и общаешься. Я чувствую, что люди в большинстве своем довольно напуганы там. Мягкое сопротивление есть. Почему такое? Потому что все, кто говорил вслух, их арестовали.

— Когда началась оккупация Крыма, вы остались жить в Крыму, — говорили, что «Крым — это Украина». Наверное, прогнозировали, что однажды за вами придут и все закончится тюрьмой. Как вы готовили себя и своих родных к неволе?

— Иногда шутя я говорил жене, что может меня арестуют. Но в последний раз [в 2021 году] — это уже был серьезный разговор. Когда я вернулся из Киева, после саммита Крымской платформы, у меня было полторы-две недели до фактического ареста. Уже было понимание, что это может произойти. Я сидел с женой, мы пили кофе, детей рядом не было. Я говорю: ты должна быть готова, на этот раз меня могут действительно арестовать. Она оказалась намного крепче, чем даже я ожидал.

— Жена не говорила вам: давай, пока не поздно, уедем из Крыма?

— Нет. Ни разу с 2014 года мы не разговаривали о том, чтобы уехать из Крыма. Более того, как только я по делам выезжал за пределы Крыма, мне сразу хотелось вернуться.

В Крыму есть гора Чатыр-даг. Она для меня очень символична, это для меня как сердце. Когда ты въезжаешь в Крым с севера — это степь, но дальше, если светло, можно увидеть очертания Чатыр-дага. И вот это все, что мне было нужно. И, конечно, доехать домой, обнять детей. В последний раз в 2021 у меня это получилось. А потом уже я встречал семью здесь [в Киеве, в июле 2024 года].

— Вас задержали в 2021 году и поместили в СИЗО № 1 в Симферополе. В 2023-м перевели в СИЗО № 2. Отличались ли там условия содержания?

— СИЗО № 1 — это очень старое здание. То есть о каких-то качественных бытовых условиях говорить нельзя. Когда человек только попадает в СИЗО, он определенное время находится на «карантине». За это время надзиратели, администрация, смотрят: кто ты и как себя ведешь. Это отдельные камеры, в которые тебя сажают. Где-то может быть один человек, где-то двое или, наоборот, много людей. В Симферопольском СИЗО — это полуподвальное помещение. Сырость, канализация, запахи. Я это проходил, но мои друзья, Асан и Азиз Ахтемовы [братья Ахтемовы вместе с Джелялом были подозреваемыми по делу о «диверсии» на газопроводе. Асана Ахтемова российский суд приговорил к 15 годам заключения, Азиза — к 13 годам], просидели там. А Асан установил определенный рекорд — почти два месяца, хотя там держат неделю, максимум — две.

Меня сразу закрыли в спецблок. Спецблок — это отдельный уголок. Там было шесть камер по два человека в каждой. Спецблок делается для наиболее опасных людей, криминальных авторитетов, для того, чтобы их изолировать от других заключенных. Я почти все время был там. Туда никто не хочет, потому что это — изоляция. В общих камерах больше людей, есть телевизор, общение более открытое.

— Как относились к вам работники СИЗО?

— Персонал СИЗО был смешанный. Там были и крымчане, очень мало, кстати, и заезжие из России. У них задача — не сближаться с арестантами. Потому что сегодня он с тобой общается, а завтра ему нужно будет тебя бить. Они даже имен своих не называют, это просто «инспектор». Конечно, мы это ломали. Мы выясняли, как их зовут, обращались по имени. Мой первый сосед Сергей Люлин, свидетель Иеговы, говорил: «Нариман, своей вежливостью мы сломаем их отношение к нам, и они будут лучше относиться к арестантам». Мы их так ломали. Это я говорю об обычном СИЗО. Я не говорю о местах, где разрушают и тело, и душу арестантов. Есть такие места.

— Задача российской карательной системы в отношении политических заключенных — прежде всего сломать их волю. Каким образом пытались сломать вашу?

— У меня были разные ситуации, но, думаю, что я как-то вышел из них. Каждый человек, который при таких несправедливых обстоятельствах попадает туда, попадает в чужой мир. Там существует сторона уголовного мира: в ней свои законы, свои понятия. И есть полицейский мир. Эти два мира как-то взаимодействуют. А политзаключенный как бы между ними. Ты не принадлежишь ни к тем, ни к другим. Ты можешь, конечно, присоединиться к уголовному миру, «по фене» можно начать говорить. Я видел такие вещи. Но каждому из молодых ребят, которые были привлечены по политическим мотивам, я говорил: не давайте этому ходу. Я сам старался не пользоваться сленговыми словечками, не материться.

А полицейская сторона… Все зависит от того, какое задание они получали. Бывали ситуации, когда из тебя хотели сделать стукача. Предлагали определенные привилегии, если ты будешь что-то рассказывать. Бывали ситуации, когда тебя ограничивали в чем-то, не давали реализовать законные права. И смотрели, что ты будешь делать. Именно в это время надо сохранять спокойствие и научиться, как правильно действовать. Ты должен усвоить определенные законы этого мира — и одной стороны, и другой. И понять, что главное для тебя, когда ты там находишься.

— И что было главным для вас?

— Моя политическая борьба была снаружи. Внутри моя задача была выжить. Выжить физически, выжить психологически и вернуться домой нормальным, адекватным человеком, не сломленным.

— Как вы узнали о полномасштабном вторжении? Вы его застали уже в СИЗО.

— У меня была возможность получать информацию довольно оперативно. Рядом была камера с телевизором. Мне не разрешили телевизор. Я просил, адвокаты просили. Сказали: ему нельзя. Но телевизор был у соседа — неплохой парень, Павел. Мы попросили его, чтобы он каждый день смотрел новости, а вечером нам рассказывал. Каждый вечер, где-то в 21.00−22.00, уже после всех проверок, он подходил к двери камеры и кричал, чтобы мы все услышали. Когда в новостях появилась эта информация, мы сразу узнали.

Кроме того, мои адвокаты — Николай Полозов, Эмине Авамилева, потом к ним в качестве общественного защитника присоединилась моя жена — приходили ко мне в следственный изолятор минимум два раза в неделю и тоже рассказывали новости. А я уже рассказывал ребятам. В спецблоке были тоже нормальные ребята, которые, как и я, желали, чтобы Украина победила в этой войне. Со мной некоторое время сидел Максим из Севастополя. У него была статья за хранение взрывчатки, а на самом деле он просто не выдержал, когда началась эта война. Он написал во «ВКонтакте»: «Долой Путина, поднимайтесь, люди, они напали». У него мать в Новой Каховке. И конечно, когда туда зашло это нашествие, он очень заволновался и написал пост. После чего к нему пришли ФСБ-шники и подбросили взрывчатку.

Тяжело все это было переживать. Тем более, когда я уже попал в СИЗО № 2. Это ужасное место. Оно новенькое, однако содержание людей было ужасным. Нас только туда привезли, открылась дверь автозака — и сразу пошел мат и ор. Это специально делается. Мы жили в камере, как раз над тем местом, где принимают новых заключенных, и слышали этот спектакль очень много раз. Ты забегаешь, они матом на тебя кричат, приказывают вприсядку сесть. Я физически не могу сидеть вприсядку так, чтобы ступня была на земле полностью. Когда я сажусь, у меня пятки поднимаются. Ну такой я. Даже за это я получил по голове.

Голову поднимать нельзя, посмотреть в лицо нельзя. Мы идентифицировали надзирателей по обуви. Сегодня вот такая обувь за нами присматривает, завтра — такая обувь. Ты заводишь руки за спину очень высоко, потом нагибаешься и так вот бегаешь по этому СИЗО. Ходить нам почти не позволяли. Камеру открыли, выбегаешь на прогулку бегом, не останавливаясь, в полусогнутом положении. Но самым тяжелым было то, что нельзя было сидеть на кровати.

— Это как вообще? Вы просыпаетесь утром, заправляете постель.

— В 6 утра подъем, ты встал, застелил кровать. Чтобы не дать возможности сидеть на кровати, ты должен сложить свой матрас. С верхней нары матрас тоже спускали вниз, чтобы внизу никто не сидел. Сидеть можно было на маленькой скамейке. Ты или сидишь на ней, или ходишь по камере. 7 шагов туда, 7 шагов назад, я посчитал. От этого у многих и у меня начали отекать ноги. Но настоящим насилием над человеком было то, что всех заставляли учить гимн Российской Федерации.

— Так пытались сломать политических заключенных?

— У них [работников СИЗО и тюрем] своя работа. Они постоянно делают какие-то провокации. Смотрят, что ты будешь говорить и делать. И в зависимости от того действуют. Из последнего, что было: я написал заявление на свидание с семьей. Это уже в последней тюрьме [Минусинская тюрьма в Красноярском крае РФ], где я находился. Написал заявление, якобы все хорошо, определились с днями, когда это произойдет. Уже жене сообщил об этом. Говорю, готовься ехать. А потом ответ «нет», и снова «нет», и снова. Я сказал жене: отменяй все, не приезжайте. Они от меня чего-то ждут. Становиться на колени перед ними и уговаривать я их не собираюсь.

— В России вы работали в заключении. Какие работы выполняли?

— Шил: варежки, полотенца, тюремные робы, спецодежду.

По закону каждый заключенный должен работать. Многие отказываются. Я, наоборот, согласился. Потому что это дает возможность иначе провести свой «день сурка». Чтобы как-то разнообразить свою жизнь, вышел на работу. Так время быстрее проходит.

Пребывание на работе дает тебе еще какие-то небольшие бонусы. Так ты можешь звонить родным раз в месяц, если не провинился. Если работаешь — можешь звонить два раза в месяц. Но главное — это то, что ты выходишь из камеры, где люди, с которыми ты 24/7. На работе ты с другими ребятами: 90% из них такие же политзаключенные.

Как раз перед моим освобождением в эту тюрьму прибыл Осман Арифмеметов, которого я знал еще до заключения. Общественный журналист из Крыма, который писал о судах, о преследованиях, о политзаключенных. И потом сам оказался за решеткой. Я сказал ему: выходи на работу. Даже если потом не будешь работать, выйди на неделю-две. Но так мы увидимся. Это действительно важно, потому что человек только пришел. А о Минусинской тюрьме очень плохие легенды ходили и ходят. Избиение — не самая плохая вещь, которая может произойти там с тобой. Есть издевательства другого рода, скажем так. Меня спасло от плохих обстоятельств то, что все же известные политики, президенты стран — и нашей, и Турецкой республики, журналисты, правозащитники смогли привлечь ко мне определенное внимание.

— Вы чувствовали это внимание?

— Стопроцентно чувствовал. Я ни на минутку не сомневался, что мои друзья, знакомые и незнакомые мне люди, которые выступают в защиту политзаключенных и меня лично, что они не остановятся. Я даже не думал о том, что кто-то остановится.

— Вы уже две недели в Украине, немного адаптировались. Что дальше?

— Самое большое счастье для человека, когда он видит результаты собственного дела. Так было, когда я работал в Крыму. Маленькие победы дарили мне большое удовольствие и лечили мою душу. Я также хочу провести с семьей некоторое время. В ближайшее время, наверное, мы где-то исчезнем ненадолго, чтобы побыть вместе. Но мы будем в Украине. И потом я на 100% включусь в работу. Потому что я чувствую ответственность за тех, кто еще там остается.

Есть также моя работа — это Меджлис крымскотатарского народа. Нелегкая ситуация с Крымом, с крымскими татарами. Надо работать, потому что если мы хотим возвращать Крым, то надо этим заниматься.

— По вашему мнению, Крым реалистичнее вернуть военным или дипломатическим путем?

— Я думаю, это будет комбинированный путь. Говорить только о дипломатическом Россия нам не дает своими действиями. Поэтому не надо себя обманывать. Это будет военный путь в той или иной степени. Украинские войска обязательно зайдут и должны зайти в Крым. Как они будут заходить, с какой силой это будет происходить, с какими потерями это будет среди военных и гражданских, это уже вопрос конкретного момента времени. Но без военной поддержки это просто невозможно.

— Вы пока не можете вернуться в Крым, потому что вас снова посадят и неизвестно, когда сможете. Как вам с этим?

— Двойное чувство. В тюрьме ты привыкаешь к тому, что ты себе не принадлежишь. Тебя закрыли, лишили свободы, возможности что-то решать, делать. Тебе говорят: иди туда, садись сюда. Поэтому и сейчас я воспринимаю все происходящее как то, что происходит, и ты просто двигаешься. Но это действительно большая боль для меня, что я не могу быть в Крыму. Мой дом, мои друзья в селе мне дороже, пусть мне все простят, чем Киев, чем любой город в Европе. Будь то крымская степь, или горы, или море, или какая-то река — я люблю это все! Но я научился воспринимать обстоятельства такими, какие они есть, и сейчас вижу перед собой задачу, которую надо выполнить.

— И какая это задача? Деоккупация?

— Конечно. Это возвращение Крыма и возвращение в Крым.

Эта публикация создана для Украинской школы политических студий и NV при поддержке Фонда «Партнерство за сильную Украину», который финансируется правительствами Великобритании, Эстонии, Канады, Нидерландов, Соединенных Штатов Америки, Финляндии, Швейцарии и Швеции.